Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга
Шрифт:
В последние дни зек постоянно что-то рисовал на блокнотных квадратиках. Изображения смахивали на топографический план и карту боевых действий. Стрелки указывали направления, которые вели от одних прямоугольников к другим. Извилистые линии показывали таежные тропы, а сдвоенные — наверняка реки. Не готовится ли зек к бегству? Из Нарыма не смоешься, утонешь в болотах, сдохнешь от голода или станешь добычей диких зверей. Снега не пробьешь, не проплавишь вспыхнувшей страстью к свободе. Весной и летом найдутся другие преграды — комары заедят или охотники выследят, надеясь
— Усатый даст дубаря. Он не вечен, — сказал однажды зек усмехаясь. — Мы их дрекольем перебьем.
Кого «их», зек не уточнил. Где они возьмут дреколье? Провозвестники нынешней литературы и провозвестники обрушившейся всей своей тяжестью на страну свободы никогда подобных слов в подобных обстоятельствах не слышали и не могли услышать. Никто из них не жаждал ни ожога, ни ярма.
Сбрехать, впрочем, подумал я, не значит совершить. Но зачем он на листочках рисует прямоугольники и стрелки? Ведь опасно!
— Но пока надо дышать и выжить. Гуталин едкий, в жизнь въелся — не вытравишь. Черная краска вообще прилипчива — не соскребешь, не срежешь.
Любопытно, как он собирается дышать и выжить с таким рисковым характером, когда любой опер — пусть ленивый и полупьяный! — легко способен прочитать на его физиономии не высказанные вслух мысли и чувства. Только редкая в среде уголовников профессия металлиста да по делу привинченные руки спасали зека. Он и в строительных вопросах кое-что понимает. Он человек ответственный, его увлекает сам трудовой процесс — первейшее качество хорошего специалиста, что ценит лагерное начальство. Производитель всяких работ, то есть прораб, ходит по территории вечно недовольный двумя чертами происходящего — темпом и качеством. Надо лучше и быстрее! Начальству подобный подход — не серпом по яйцам, а маслом по сердцу. Не на Усатого ненависть кипит и выливает, а на снабженцев и нерадивых туфтачей. Матом сыпет по любому поводу, а на стройке что ни шаг, то повод к конфликтам с кем угодно — с землекопами, плотниками, каменщиками.
— Я вот что придумал, — начал однажды вечерком внезапно зек, уминая порцию пельменей, которые притащила Женя в кастрюле, завернутой в «Красное знамя» и оренбургский платок — такой мягонький, что чуть ли не умещался в горсти. — Я вот что придумал, — повторил он и взглянул почему-то на Женю.
Я вздрогнул: значит, побег! И нас он приваживал с целью облегчить подготовку к нему. Да, побег! Теперь мы пропали. Он долго держал паузу, а затем бухнул:
— Хочу жалобу настрочить депутату. Или какому-нибудь писателю. Говорят, писатели иногда выручают.
— Какому писателю? Какому депутату? У вас же поражение в правах, — удивился я.
— Ну и что?! Прав нет, но гражданином СССР я остался?
Он подмигнул и расплылся в хитрой улыбке.
— Я, брат, гражданин! Просто временно отбываю наказание. Что он у тебя, — обратился зек к Жене, — ни в чем не разбирается, как сосунок? Я на жалобу вполне имею право. Основания в законе указываются. Возьму и катану Эренбургу. Я его с войны знаю. Даже на фронте видел. Ручкался. И начитался под завязку. Только с доставкой жалобы — закавыка. В позапрошлом я в Москву отправил конверт — в прокуратуру. Заказным, между прочим, через одну вольную бабенку. Так опер
— А где у вас в Нарыме карцер? — спросила Женя, уверенная, что карцер — это какая-то особая тюрьма.
— Чудачка! Где их нет?! В любой ментовке…
Лет двадцать назад поехал я в женскую колонию под Можайск читать лекцию в юбилейные дни о поэзии Пушкина. Путешествие оказалось в некотором роде замечательным. И о нем стоит рассказать особо. Заместитель начальника колонии — женщина-майор — обещала встретить на станции. Когда я прибыл и покинул душную электричку, черной «Волги» на месте не оказалось, и я отправился в привокзальную милицию в надежде, что они позвонят в комендатуру и сообщат, что автомашина в назначенное время не подошла.
В тот момент, когда я протянул дежурившему лейтенанту документ и объяснял, в чем дело, в помещение двое милиционеров ввели человека, лица которого я еще не успел разглядеть, как он, услышав громкий голос — телефон работал не очень хорошо — с вопросом: «Как же быть с писателем и не привезти ли его на своем транспорте?» — бросился на меня и железной хваткой обнял за плечи.
— Умоляю вас, — кричал он, — спасите меня! Меня бьют за то, что я подал жалобу прокурору! Спасите — я здесь погибну!
Завязалась некрасивая, но нешуточная борьба — милиционеры не могли оторвать его. Парень крепкий, еще не ослабевший. От неожиданности я совершенно потерялся. На шум явились трое людей в штатском, и только после этого клещи разомкнули. Меня, едва ли не потерявшего сознание скорее от ужаса, чем от боли, вывели на улицу. Запоздавшая «Волга» стояла у выхода с перрона. Женщина-майор шла навстречу со словами:
— Извините, ради Бога!
Я попросил ее пойти к лейтенанту и взять с него обещание не трогать парня после нашего отъезда. Она сразу согласилась, опытным и незлым умом оценив ситуацию. Возвратившись, она сказала улыбаясь:
— Не беспокойтесь: ничего ему не сделают! Он не такой ангел, как может показаться. Видите, как уважает народ писателей. Считают, что вы можете повлиять на закон и даже освободить из заключения.
— Послушайте, товарищ майор, — сказал я женщине. — Хотелось бы узнать его фамилию.
— Чью? — не поняла она.
— Заключенного. Он утверждал, что его били из-за жалобы в прокуратуру. Я могу сам туда обратиться.
— Послушайте, товарищ писатель, — ответила майор, гладко причесанная и весьма, между прочим, симпатичная, — вы, конечно, имеете возможность и в прокуратуру обратиться, и сообщить о происшедшем даже в министерство. Но мой вам совет: не вмешивайтесь, если хотите добра. Вы ничего не добьетесь, а человека…
И товарищ майор безнадежно махнула рукой. Она, безусловно, переступила какие-то рамки, то ли потому, что не утратила на своей работе женских качеств, то ли потому, что внезапно попала в не совсем обычную ситуацию и не хотелось ей выглядеть этаким солдафоном в юбке. Я последовал совету, понимая собственную незначительность в подобных делах, о чем сейчас очень сожалею. Незначительность преодолевается поступком, который необходимо совершить.
Если бы кто-нибудь слышал тот вопль отчаяния из имеющих силу помочь! Но глухой воздух предместий Можайска даром погасил его.