Еврейское счастье (сборник)
Шрифт:
– - Дорогая, кто сказал вам: нет?
– - быстро подхватила Перель.
– - Мой Вольф запасный! А муж Песьки?
– - Вы угадали! Кого находит счастье? Бедняка, погорельца! Вот открыла лавочку. Мне бы лучше закрыть ее. Жених ополченец, а муж дочери запасный. Да, да запасный!
– - Вы продаете картофель?
– - перебила ее Перель.
– - Конечно! Почему же мне его не продавать?
– - Так дайте мне три фунта. Весы у вас хорошие? Вы честная женщина, а весы могут быть плохими. Вот, говорят, теперь на фабриках делают только плохие весы. Не знаю, может быть, так и нужно! Может быть, нужно, дорогая...
Она уныло покачала
– - Не могу слышать плач детей, -- грустно выговорила Перель.
– - Я и сама готова заплакать.
– - Это сынок Песьки плачет, -- сердито произнесла Голда.
– - Бедняжка всю ночь не спала. Бедняжка в шестом месяце, но от горя два раза чуть не сбросила. В первый раз, две недели тому назад, когда сгорела ее лавочка и маленькое добро; второй раз, пять дней тому назад, когда умер ребенок. А Нахмале ничего знать не хочет. Замучил Левку, замучил Пеську. Спросите его, отчего он плачет?
– - Я очень жалею детей, очень, -- повторила Перель.
– - В них радость, и горе от них сладкое. А у меня нет ни одного, да, ни одного! Пять лет замужем, а детей нет, дорогая...
Вошли еще две женщины, обе какие-то темные, серые, и руки от холода держали спрятанными подмышками. Одна спросила крупы, другая -- муки, и сейчас же заговорили о войне.
– - Хотела бы уже услышать что-нибудь повеселее, -- уныло сказала Перель.
– - Война, война! Голова не на месте, и нет сил уже жалеть себя, жалеть людей.
– - Нет сил, есть силы, а запасных будут брать, -- уверенно повторила спросившая муки и постучала ногами от холода.
– - Мой муж не выдумает. И если он уже кивает головой вот так, то нечего спорить. Он сказал: "запасные, готовьтесь!" Люди ходят по улицам, как козленочки... Вот так мне и кажется: как козленочки... Невинные, бедненькие, а смерть уже стоит за плечами.
– - Стоит смерть, -- пробормотала Перель, побледнев.
– - Дорогие мои, зачем война?
– - И я бы спросила: зачем война?
– - вмешалась рыжая, покупавшая крупу.
– - Жили тихо, тихо. Тихо таки умирали с голоду, тихо таки мучились! Пошла бы и к старшему и спросила: зачем война? Или мало наши сердца дрожат? Или мало мы плачем? Или мы требуем чего-нибудь? Надо же знать почему?
– - Теперь вижу, с кем дело имею, -- мрачно выговорила Голда.
– - Вы не сошли с ума? Говорить! Откусите свой язык. Хотят войны, -- не мое дело. Не мое дело, говорю вам. Не знаю, кто воюет, что воюет... У меня не спросили, -- я не отвечу. Но моему Левке надо уехать. Тоже козленочек, а уговорите-ка его! Я кричу с первого дня: ему нужно уехать. Но подождал пожара, подождал смерти ребенка, а не едет. Не едет!
– - Дорогая, -- мягко сказала Перель, -- никому не хочется уехать.
– - Как не хочется? Еврей воин? Еврей убийца? Не знаю, как ваш муж, но Левка ведь настоящий козленочек. Он тихий человек, хороший человек, работящий человек и любит Пеську и детей, как три мужа и три отца. Но все же он козленочек!..
– - Он походит на моего мужа, -- сказала рыжая.
– - Тот тоже рвется на войну, а уж дурак, а дурак!..
– - Все хороши, -- хмуро заметила Голда.
– - Умные люди давно разъехались...
На пороге показался человек, весь в заплатах, и прорычал хриплым голосом:
– - Вы возьмете сегодня керосин? Давайте-ка свою кубышку.
* * *
"Кажется", -- подумала она, вдруг вздрогнув от боли, и прислушалась к себе. "И этому нужно радоваться?" -- с недоумением спросила она себя.
Лишь на днях похоронила она четырнадцатимесячного мальчика, прекрасного, чудесного мальчика, и образ его, больного и слабого, не отходил от нее во все эти дни страдания и скорби. Он умер, он умер! Казалось ей, что никогда уже она не будет плакать такими слезами, никогда другая жгучая, ядовитая печаль не заглушит отчаяния, что навсегда залегло в ее душе. Девственное горе, наивысшее горе первой потери подняло ее внутреннее существо так высоко, а оттуда сверху ей простой, темной, ей кроткой что-то открылось... Почему? И по ночам она тревожила мужа и с недоумением требовала ответа: "Почему, Левка? Почему жизнь, почему смерть?" И в пораненном сердце и в пораненных глазах мелькал кривой, замученный ребенок, как лезвие, рассекал ей мозг, и она спрашивала, вся в горе, вся в смятении: "Почему замученный? Ты знаешь, Левка? Если он дан был для радости, зачем отняли его? И где мои радости? И если нужны были его страдания, то к чему? Почему не мои, а его бессильного, его молчаливого? Не знаешь, Левка? А что есть смерть, Левка? Там, в мальчике, или в моем сердце?"
Но когда проходило, снова мелькал ребенок, то здоровый, то больной, душа ее рвалась к обоим, и в гневе и в страдании ей хотелось крепко накричать на кого-то, упасть на колени...
Опять кольнуло где-то далеко, но прошло сейчас же, и теперь это далекое было знакомое, столь знакомое, что она поверила...
– - Ну да, -- как бы нехотя согласилась она.
– - Вот нужно сбросить!.. А что есть жизнь?..
* * *
Левка Гем проснулся и, стараясь не разбудить Песьки, молча начал одеваться. Голоса в лавочке беспокоили его, и, словно там могли услышать, он поминутно шикал.
– - Тише, женщины, тише! Женщины, женщины, женщины!..
– - А что есть жизнь, Левка?
– - прошептала Песька.
– - Ты не спишь, Песька?
– - испуганно спросил он.
– - Я думал, ты спишь.
– - Что-то плохо мне, Левка! Ну, хорошо, -- дети мешают, матери не мешают, но кому-то мешают. Но что есть жизнь, Левка? И почему?
– - Жизнь? Что, Песька? Как раз кстати, -- жизнь! Положим, теперь утро, но спросить можно. Всегда можно спросить. Но почему-то не знаю я, что есть жизнь. Хотел бы знать, но не знаю. Жизнь!
– - Что-то мне плохо, Левка, так плохо...
Она притянула его к себе и долго молча держала за руку.
И он молчал, согретый ее любовью, и оба тихо вздыхали в нежном страхе перед неведомым, роковым.
– - Будут брать запасных, -- внезапно прошептал Гем, моргая во тьме глазами.
– - И вчера слышал, и на прошлой неделе, и ночью мне снилось...
– - А почему, Левка, почему? Вот мать идет. Встань и уйди от меня! Как жаль нашей прежней комнатки, нашей прежней жизни!..