Еврейское счастье (сборник)
Шрифт:
– - Ничего, ничего, продолжайте,-- я после скажу.
– - Вы знаете, Мендель, и я знаю, -- начал Энох, -- и весь город от верху и до низу знает, что разъезжаются. Вы думаете, запрещают? Не запрещают. Уезжай! Но если еврей не хочет пойти на войну, если он прячется, переезжает, уезжает из страны, я понимаю. Это ясно, это поймет ребенок, и даже "они" понимают. Но если русский бежит от войны, тогда нет слов, а есть смех. Желчь смеется! Как, и русский тоже? И русский, и русский! Дайте же мне досказать, Голда...
– - Он говорит очень благородно, -- отозвался Мендель.
– -
– - Хорошо сказано, -- с удивлением произнес Мендель.
– - И совсем нехорошо, -- отозвался Левка Гем.
– - Почему-то не хорошо. Сколько людей уже отдали свою жизнь на войне... И забыли еще сказать, что враг человек! Как раз кстати и человек...
– - Теперь я понимаю, -- сказала Голда, садясь.
– - Ты, Левка, молчи; ты, Левка, ничего не понимаешь. Можете смеяться, Фавл. И они не хотят! Положим, никому не сладко...
– - Что сладко?
– - переспросил Фавл и внезапно забыл о Мане...
– - Добрая вы какая! Понимаете вы, что говорите? Вот здесь получилось письмо от одного заготовщика, который выехал в Америку. Хорошее письмо, стоило его прочитать. Сколько на пароходе было русских? Скажите-ка, сколько было русских? Что же это такое? А нас ведь пугают. А нам угрожают устроить маленький погром, если будет недохватка в евреях. Да, да, погром.
– - Левка должен бежать, -- серьезно сказал Мендель, -- и всем нам нужно бежать.
– - Должен, должен, -- передразнила Голда, -- отчего же ты его не заставишь. Перетащи-ка его через границу? Видели вы, Азик. Любовь к жене, к детям, к стране и черт знает еще к чему.
– - Я, положим, тоже люблю мой город, -- осторожно сказал Азик.
– - Вот видите, -- обрадовался Левка Гем и поднялся.
– - Есть такие люди! Как раз кстати есть. Я не спорю, -- нет, нет, -- но почему-то есть и такие люди. Я таки не хочу на войну...
– - Раскрыл уже рот, -- рассердилась Голда.
– - Твое дело слушаться. Меня слушаться, их слушаться. Что, что, а на войну ты не должен пойти.
– - Я тоже это говорю, -- согласился Гем, – - конечно, не должен...
– - Говоришь, -- передразнила старуха.
– - К чему же эти слова: я люблю страну. А я так никого не люблю. Вот вся правда. Слышали? Любовь к жене, к детям? Я не говорю: нет, но уезжай. Отчего же ты не уезжаешь?
– - Отчего, отчего? Как раз кстати... Кто это может сказать? Вы кричите, и я уже ничего не понимаю.
– - И не надо, не надо. Слышишь, что в городе делается, -- уезжай!
– - Ну, а Песька, а дети? Почему, Азик, начали воевать? Совсем не знаю, почему начали воевать и что мне делать? И как раз кстати голова ничего не придумывает. Нехорошо в моей голове. А уехать нужно, таки нужно.
Он нерешительно осмотрел всех и опять сел, положив заснувшего Нахмале возле Песьки.
– - Он должен уехать, -- серьезно сказал
– - Ну вот, ну вот, -- беспомощно выговорил Гем, снова поднимаясь.
– - Если он не хочет уехать в Америку, -- продолжал Фавл, -- дайте ему поднять десять пудов... Не поможет, дайте пятнадцать пудов. Или пусть отрубит себе два пальца...
Левка Гем стоял неподвижно и, совершенно сбитый с толку, говорил Азику:
– - Что еще можно выдумать? Десять пудов, Америка, отрубить пальцы! И хочется сойти с ума! Понимаете, Азик? Нет, вы не понимаете. Война? Война!
– - Вот где правда, -- с живостью выговорил Азик, как будто ждал этого вопроса.
– - Война! Но ведь это такое, что не укладывается в голове, не укладывается!
Все замолчали, испуганные его тоном, и с беспокойством обернулись к нему. Дрожали они и моргали глазами. Они были простые, несложные люди, с тихими, скорбными интересами, тоже простыми и несложными, несмотря на нараставшую из года в год тяготу. Все у них было размерено, определено, никакого усилия мозга, кроме надрыва чувств, не требовала текущая жизнь, текущие события, лавочка или ремесло, покупатели или работа, дети, смерть, голод, -- о чем нужно было размышлять, что изобретать? Подобно дикарям, они ничего не знали о другом мире, об иных интересах людей, человечества, и когда к ним доходило что-нибудь из общей жизни, они, подобно дикарям же, пугались и все ждали, что их задушат, замучат. Теперь надо было отвечать! Они могли быть добрыми или злыми, нищими или с достатком, сознавать свою связь с людьми или не сознавать, но каждый должен был дать ответ... Война била по головам, гвоздила мозг, тревожила, надо было приспособить ее к своей жизни, разменять ее на мелочи, чтобы она стала простая, понятная. Она ворвалась в жизнь внезапно, -- непременно надо было определить ей место, чтобы упала с головы страшная, необыкновенная и незнакомая тяжесть...
– - Война, -- повторил Азик с недоумением, и все почувствовали это недоумение в своем сердце.
– - Там проливаются реки людской крови, мы потеряем наших братьев, наших детей, нам вернут калек! За что? Мы хотим понять... я хочу понять и не понимаю. Я не могу умом обнять. Может быть, так и надо...
– - Что вы сказали?
– - с криком перебила его Голда.
– - Подождите... Может быть, не нужно. Я хочу понять. Если бы меня спросили, а я имел власть решить, какой ответ я бы дал? Воевать или не воевать?.. И я не знаю, клянусь, не знаю. Ведь и я запасный! Я бы только сказал: несчастье! Мне жаль людей, мне жаль себя, но ведь это только значит, что мне жаль людей, а не то, что нужно или не нужно воевать.
– - Мне жаль евреев, -- печально сказал старик.
– - А я всех жалею, -- возразил Азик, -- но это другое... Должна же быть высокая мысль, если люди убивают друг друга! Но какая? Народ разоряется и наш, и их... Зачем, для чего? И ужели никто об этом не знает, ужели никому не больно за то, что происходить и здесь и там. А война ведь только разгорается...
– - Войны не должно быть!
– - запротестовала Песька, приподнимаясь.
– - Если кровь, что оправдает ее? Если насилие, что оправдает его?