Европейская поэзия XVII века

Коллектив авторов

СОНЕТ

Господину Ламоту Ле-Вайе на смерть его сына

Дай горю своему слезами изойти! Оправдывает их безмерное страданье… Когда сгорает жизнь, что призвана цвести, И мудрости самой пе удержать рыданья. Какие тщимся мы приличия блюсти, Когда, предав земле любимое созданье, Бесстрастно говорим последнее «прости»?.. Ведь это — лучших чувств жестокое попранье! Ушедшего никто и никогда не смог Слезами воскресить… И это ль не предлог Их влагой омочить иссушенные вежды? Сокровища ума и сердца своего Унес с собой твой сын и все твои надежды… Оплакивай же их, оплакивай его!

СЛАВА КУПОЛУ ВАЛЬ-ДЕ-ГРАС

(Фрагмент)

Двадцатилетний труд вершащая краса, Величественный храм, вознесший в небеса Державную главу, чтоб к солнцу быть поближе, Ты, первый средь чудес, рассеянных в Париже, Пришельцев и гостей притягиваешь взгляд!.. Недаром о тебе немолчно говорят. Да светит сквозь века звездою путеводной Благочестивый дар принцессы благородной, Возвышенной души исполненный обет, Что в мрамор воплощен и через сотни лет— Обитель красоты, нетленная святыня — Пленит сердца людей, как их пленяет ныне! Но пуще всех богатств сокровищницы сей Да сохранит господь от разрушенья дней, От ржавчины времен венец сооруженья, Вершину мастерства — художника творенье! Ему лишь одному нет меры и цены Среди всего, чем здесь глаза восхищены. О, как же ты сумел, Миньяр, на радость пашу, Наполнить купол сей — божественную чашу — Плодами светлых дум, и знаний, и трудов, Таланта, что возрос у тибрских берегов! Кто подсказал тебе, какой нездешний rennxi В многообразье форм, и в блеск изображений, И в цвет, и в светотень облечь свои мечты? Где черпаешь, в каком сосуде красоты Все замыслы свои? Какой огонь священный Твой озаряет путь, необщпй и явленный Из живописцев всех тебе лишь одному? Кто крылья дал уму и дару твоему И кисти наделил магическою силой Вселенные творить из охры и белила, Былые времена сегодня воскрешать, Давать и камню жизнь, а дух — овеществлять?.. Но

ты молчишь, Миньяр, нам не раскрыв секрета. Художник неспроста его таит от света: Делиться хочет он лишь с собственным холстом Доставшимся ему великим мастерством — Он за него платил безмерною ценою! Но холст предаст тебя; своею же рукою Волшебника на нем распишешься, Миньяр, В том, что для всех людей открыт твой щедрый дар Так каменный шатер, простершийся над нами, Стал школой мастерства, а мы — учениками, И ты, наставник наш, читаешь нам урок По книге, в коей нет ни букв, ни слов, ни строк Лишь образы, чей вид являет нам законы Искусства твоего и все его каноны.

ЖАН ДЕ ЛАФОНТЕН

* * *

Жениться хорошо, да много и досады. Я слова не скажу про женские наряды: Кто мил, на том всегда приятен и убор; Хоть правда, что при том и кошелек неспор. Всего несноснее протпвиые советы, Упрямые слова и спорные ответы. Пример нам показал недавно мужичок, Которого жену в воде постигнул рок. Он, к берегу пришед, увидел там соседа: Не усмотрел ли он, спросил, утопшей следа. Сосед советовал вниз берегом идти: Что быстрина туда должна ее снести. Но он ответствовал: «Я, братец, признаваюсь, Что век она жила со мною вопреки: То истинно теперь о том не сумневаюсь, Что, потонув, она плыла против реки».

МЕЛЬНИК, ЕГО СЫН И ОСЕЛ

Послание г-ну де Мокруа

Эллада — мать искусств, за это ей хвала. Из греческих земель и басня к нам прпшла. От басни многие кормились, но едва ли Они до колоска всю ниву обобрали. Доныне вымысел — свободная страна. Не вся захвачена поэтами она. Их бредни разные я вспоминать не стану. Но слушай, что Малерб рассказывал Ракану. Они, кого венчал Горациев венец, Кого сам Феб учил и дал нам в образец, Гуляли как-то раз одни в безлюдной роще,— Друзьям наедине высказываться проще. И говорил Ракан: «Мой друг, скажите мне, Вы знаето людей, я верю вам вполне. Вы испытали все, видали тронов смену, И в вашем возрасте уж зпают жизни цену. Какой мне путь избрать? Подумайте о том. Вы знаете мои способности, наш дом, Родню, ну, словом, все, что нужно для суждепья. В провинции ль засесть, где наши все владенья, Идти ли в армию, держаться ли двора? Добра без худа нет, как худа без добра. В войне услады есть, а в браке — огорченья. Когда б мой личный вкус мне диктовал решенья, Мне цель была б ясна. Но двор, семья, друзья — Всем надо угодить, в долгу пред всеми я». И так сказал Малерб: «Вы просите совета? Я баснею, мой друг, отвечу вам на это. Мне довелось прочесть, что где-то на реке Какой-то мельник жил в каком-то городке. У мельника был сын — на возрасте детина, И был у них осел — рабочая скотина. Но вот случилось так, что продавать осла Нужда на ярмарку обоих погнала. Чтоб лучше выглядел и не устал с дороги, Осла подвесили, жгутом опутав ноги. Как люстру, подняли и дружно понесли, Но люди со смеху сгибались до земли. „Вот это зрелище! Вот это смех! Видали? Осел совсем не тот, кого ослом считали!“ И понял мельник мой, что впрямь смешон их вид. Осел развязан, снят и на земле стоит. Войдя во вкус езды на человечьих спинах, Он плачется на всех наречиях ослиных. Напрасно: малый сел, старик идет пешком. Навстречу три купца с откормленным брюшком. Один кричит: „Эй, ты! Не стыд ли пред народом? Сопляк! Обзавелся слугой седобородым, Так пусть и едет он, шагать ты сам не хвор!“ Наш мельник не привык вступать с купцами в спор. Он сыну слезть велит и на осла садится. Как вдруг навстречу пм смазливая девица. Подружку тычет в бок с язвительным смешком: „Такому молодцу да чтоб идти пешком! А тот болван сидит, как на престоле папа! Теленок на осле, а на теленке — шляпа! И мнит себя орлом!“ А мельник хмуро вслед: „Ишь тёлка! Кто ж видал телка, который сед?“ Но дальше — пуще! Все хохочут, и в досаде Старик, чтоб их унять, сажает сына сзади. Едва отъехали шагов на тридцать — глядь, Идет компания, как видно погулять. Один опять кричит: „Вы оба, видно, пьяны! Не бейте вы его, он свалится, чурбаны! Он отслужил свое, не так силен, как встарь. Торопятся, скоты, чтоб эту божью тварь Продать на ярмарке, спустить ее на шкуру!“ Мой мельник думает: „Нет, можно только сдуру Стараться на земле со всеми быть в ладу. А все ж на этот раз я способ уж найду. Сойдем-ка оба мы, авось удастся проба!“ И, придержав осла, с него слезают оба. Осел, освободясь, пустился чуть не в бег. Идет навстречу им какой-то человек. „Вот новость, — молвпт он, — я не видал доселе, Чтобы осел гулял, а мельники потели! Кто должен груз тащить — хозяин иль осел? Ты в раму вставил бы скотину, мукомол: И польза в башмаках, и твой осел сохранней. Николь — наоборот: недаром пел он Жанне, Что сядет на осла. Да ты ведь сам осел!“ И молвил мельник мой: „Какой народ пошел! Я, спору нет, осел, безмозглая скотина, Но пусть меня хулят иль хвалят — все едино: Я впредь решаю сам, что делать, — вот мой сказ“ Он сделал, как решил, и вышло в самый раз. А вы — молитесь вы хоть Марсу, хоть Приапу, Женитесь, ратуйте за короля иль папу, Служите, странствуйте, постройте храм иль дом,— За что вас порицать — найдут, ручаюсь в том».

ПОХОРОНЫ ЛЬВИЦЫ

Супруга Льва скончалась. Все вдруг заволновалось, заметалось. К царю летят со всех сторон Слова любви и утешенья. Весь двор в слезах от огорченья. А царь — оповестить повелевает он О том, что похороны вскоре. В такой-то день и час быть всем, кто хочет, в сборе, Чтоб видеть мог и стар и мал Печальный церемониал. Кто хочет? А зачем скрывать такое горе, Когда сам царь ревет с зари и до зари, Да так, что эхо у него внутри. У львов ведь нет иного храма. И следом семо и овамо На всех наречиях придворные ревут. Под словом «двор» я мыслю некий люд Веселый, горестный, а впрочем, равнодушный Ко всем и ко всему, зато царю послушный, Любым готовый стать, каким монарх велит, А если трудно стать, так хоть бы делать вид, Свой цвет менять пред ним и обезьянить даже. Придворные точь-в-точь рессоры в экипаже! Но мы ушли от похорон. Не плакал лишь Олень. А мог ли плакать он? Нет, он был отомщен. Ведь вот какое дело: Его жена и сын — их эта львица съела. Так мог ли плакать он? И льстец один донес, Что слышал смех его, но не заметил слез. А гнев царя, еще и Льва к тому же, Как Соломон сказал, всего па свете хуже. Но ведь Олень читать-то не привык, И что ему до чьих-то слов и книг! И Лев ему рычит: «Презренный лесовик! Смеешься? Плачут все, а ты затеял вздорить! Не буду когти о тебя позорить. Эй, Волки, все сюда, за королеву месть! На тризне надлежит вам съесть Изменника!» Тогда Олень в испуге: «Но время слез прошло! Я плакать сам готов О вашей, государь, достойнейшей супруге. Но я видал ее на ложе из цветов, И я узнал царицу сразу. Я следую ее приказу». «Мой друг! — она рекла. — Настал мой смертный час. Боюсь, что призовут как плакальщика вас. К чему? Когда я там, в блаженных кущах рая, В Элизии живу, среди святых святая. Но царь поплачет пусть. В блаженной вышине Его слеза отрадна мне». Весть мигом разнеслась повсюду. Все в крик: апофеоз! Он был свидетель чуду! Олень помилован, представлен к орденам. Прельщайте лестью высших саном, Сном позабавьте их, платпте им обманом. Немилость высшего страшна лишь дуракам. Приманку проглотил — и другом станет вам.

АФРОДИТА КАЛЛИПИГА

Сюжет заимствован у Атенея

Когда-то задницы двух эллинок-сестер У всех, кто видел их, снискали девам славу. Вопрос был только в том, чтоб кончить важный спор: Которой первенство принадлежит по праву? Был призван юноша, в таких делах знаток, Он долго сравнивал и все решить не мог, Но выбрал наконец меньшую по заслугам И сердце отдал ей. Прошел недолгий срок, И старшей — брат его счастливым стал супругом. И столько радости взаимной было там, Что, благодарные, воздвигли сестры храм В честь их пособницы Кпприды Дивнозадой,— Кем строенный, когда — не знаю ничего, Но и среди святынь, прославленных Элладой, С благоговением входил бы я в него.

ДУНАЙСКИЙ КРЕСТЬЯНИН

Людей по внешности суди не больно шибко! Совет хорош, хотя не нов. Я всем рассказывать готов, Как мой Мышонок влип и в чем его ошибка. Так думаю не я один. Со мной Сократ, Платон и некий селянин, С Дуная прибывший, чей облик Марк Аврелий Изобразил нельзя умелей. Двух первых знают все, а третий — вот вам он, Представленный со всех сторон: Весь волосат и борода густая. Он вышел, чащу покидая, Точь-в-точь медведь, когда храпел он много дней И плохо вылизан. Глаза из-под бровей Глядят, как из кустов. Носатый, толстогубый. Вкруг бедер — вервие, а плащ из шерсти грубой. Такой был городов дунайских депутат, А, как известно всем, в лихие годы эти Угла бы не нашлось на свете, Где, в жажде всем владеть, Рим не держал солдат. И начал депутат пространнейшее слово: «Ты, Рим, и ты, сенат, присутствующий здесь, Сперва молю богов, да слышат глас мой днесь И не дадут сказать мне ничего такого, Что лучше не сказать. Без помощи богов Нетрудно глупостью нажить себе врагов И много натворить дурного. Не призовешь богов — нарушишь их закон, Тому свидетельство мы сами. Рим доблестью своей немало вознесен, Но больше — нашими грехами. И к нам пришел Небес возмездьем он. Но бойтесь, римляне, быть может, слезы наши Вам отольются, час пробьет, И Небо нам оружие вернет. Тогда мы сбросим рабский гнет И будет ваш черед испить из горькой чаши. Ужель вы лучше всех? За что у ваших ног Лежит и наш народ, и все другие? Откуда взяли вы права такие? Вы осквернили чистый наш порог, Хоть мирно жили мы, возделывали нивы, Искусством наслаждались и трудом. А что германцам принесли вы? Они воспитанны, но и храбры притом. А будь нажива их кумиром Иль будь, как вы, свирепа их орда, Не вы — они бы управляли миром, Но так бесчеловечно — никогда! И, право, кто ж не устыдится, Как римский претор, над людьми глумиться? Величье ваших храмов — и оно Позором ваших дел оскорблено. Ведь боги видят вас и ваши преступленья. Что показали вы? Презренпе к богам! Вы жадность довели до исступленья И в лупанар преобразили храм. Когда из Рима приезжает кто-то, К нему уходит все — наш хлеб, земля, работа, И

он на все идет, чтоб этим овладеть. Уйдите прочь! Мы не желаем впредь Для вас возделывать полей своих просторы. Из городов мы убегаем в горы, Приходим к женам тайно, словно воры. Медведя встретишь — хоть беседуй с ним! Рождать рабов мы больше не хотим И увеличивать для римлян населенье. А тех детей, что мы успели народить, Хотим от рабства оградить. Ваш гнет толкает нас на преступленье. Уйдите! Расслабленье и порок — Вот то, что римский нам принес урок. Германцы, угнетаемые вами, Насиловать и грабить стали сами. Другого не пришлось от римлян увидать. Кто не сумеет золото вам дать Иль пурпур, может милости не ждать, Не ждать законности, не встретить снисхожденья У прокураторов. Боюсь, что эта речь Вас доведет до раздраженья. Я кончил. Можете на смерть меня обречь За искренние выраженья». Так он сказал и смолк. Весь Рим был восхищен Красноречивостью, умом, высоким духом Туземца, так что вскоре он Патрицием объявлен был, — по слухам, За речь его в награду. А затем Сенат указ направил всем, Да, всем ораторам, такую речь навеки Принять за образец и в памяти беречь. Но Рим об этом человеке Забыл, а с ним забыл и речь.

СОН МОНГОЛА

Один Монгол видал необъяснимый сон: Пред ним сидел Визирь, в Элизий вознесен, Где вечно жизнь души в блаженствах чистых длится; Назавтра сон другой смутил покой сновидца: Всходил Пустынник на костер. Кто сам в беде, и тот слезу тайком бы стер. Такие две судьбы — сюжет необычайный. Случись так наяву, Миносу был бы срам. Проснувшийся Монгол, дивясь подобным снам, Решил, что пахнет здесь какой-то жуткой тайной. Он рассказал об этом в чайной. И некий муж ему: «Ты страхи все забудь. Когда в таких делах я смыслю что-нибудь — А кое-что я видел в мире,— Здесь умысел богов. Визирь твой много лет В уединенье жил, покинув шумный свет, А вот Пустыпник твой обслуживал визирей». Посмей я что-нибудь прибавить к тем словам, Любовь бы я впушал к уедипенью вам. Его любителей буквально с каждым шагом Питают Небеса чистейшим новым благом. И я для скрытых нег весь душный свет отдам За милые места, где знал души отраду, За одиночество, за свежесть и прохладу. Кто уведет меня в леса, в поля, туда, Откуда далекн дворцы и города, Где правят девять муз, достойных приобщая К Познанью светлых тел, чья сила неземная, На небесах удел блуждающий избрав, Нам предрешает все: дела, судьбу и нрав. И если не рожден я для великой цели, Пускай бы хоть ручьи свои мне песни пели, Чтоб мог их берегам я стих мой посвятить. Хоть Парка не вплетет в мой век златую нить И я не буду спать в разубранном чертоге, Но разве проигрыш я получу в итоге? Там ближе к Истине, а меньше ль там услад? Дабы в пустыне жить, я многим жертвам рад. И, к мертвым нисходя, кончая с жизнью счеты, Умру без горьких дум, как жил я без заботы.

ОЧКИ

Уже не раз давал я клятвенный обет Оставить наконец монашенок в покое. И впрямь, не странно ли пристрастие такое? Всегда один типаж, всегда один сюжет! Но Муза мне опять кладет клобук на столик. А дальше что? Клобук. Тьфу, черт, опять клобук Клобук, да и клобук — всё клобуки вокруг. Ну что поделаешь? Наскучило до колик. Но ей, проказнице, такая блажь пришла: Искать в монастырях амурные дела. И знай пиши, поэт, хотя и без охоты! А я вам поклянусь: на свете нет писца, Который исчерпать сумел бы до конца Все эти хитрости, уловки, извороты. Я встарь и сам грешил, по вот… да что за счеты! Писать так уж писать! Жаль, публика пуста: Тотчас пойдет молва, что дело неспроста, Что рыльце у него у самого в пушку, мол. Но что досужий плут про нас бы ни придумал, Положим болтовне, друзья мои, конец. Перебираю вновь забытие страницы. Однажды по весне какой-то молодец Пробрался в монастырь во образе девицы. Пострел наш от роду имел пятнадцать лет. Усы не числились в ряду его примет. В монастыре себя назвав сестрой Колет, Не стал наш кавалер досуг терять без дела: Сестра Агнесса в барыше! Как в барыше? Да так: сестра недоглядела, И вот вам грех на сестриной душе. Сперва на поясе раздвинута застежка, Потом на свет явился крошка, В свидетели историю беру, Похож как вылитый на юношу-сестру. Неслыханный скандал! И это где — в аббатстве! Пошли шушукаться, шептать со всех сторон: «Откуда этот гриб? Вот смех! В каком ей братстве Случилось подцепить подобный шампиньон? Не зачала ль она, как пресвятая дева?» Мать аббатиса вне себя от гнева. Всему монастырю бесчестье и позор! Преступную овцу сажают под надзор. Теперь — найти отца! Где волк, смутивший стадо? Как он проник сюда? Где притаился вор? Перед степами — ров, и стены все — что надо. Ворота — крепкий дуб, на них двойной запор. «Какой прохвост прикинулся сестрою? — Вопит святая мать. — Не спит ли средь овец Под видом женщины разнузданный самец? Постой, блудливый волк, уж я тебя накрою! Всех до одной раздеть! А я-то хороша!» Так юный мой герой был пойман напоследок. Напрасно вертит он мозгами так и эдак, Увы, исхода нет, зацапали ерша! Источник хитрости — всегда необходимость. Он подвязал, — ну да? — он подвязал тогда, Он подвязал, — да что? — ну где мне взять решимость И как назвать пристойно, господа, Ту вещь, которую он скрыл не без труда. О, да поможет мне Венерина звезда Найти название для этой хитрой штуки! Когда-то, говорят, совсем уже давно, Имелось в животе у каждого окно — Удобство для врачей и польза для науки! Раздень да посмотри и все прочтешь внутри. Но это — в животе, а что ни говори, Куда опасней сердце в этом смысле. Проделайте окно в сердцах у наших дам — Что будет, господи, не оберешься драм: Ведь это все равно что понимать их мысли! Так вот, Природа-мать — на то она н мать,— Уразумев житейских бед причины, Дала нам по шнурку, чтоб дырку закрывать И женщины могли спокойно н мужчины. Но женщины свой шнур — так рассудил Амур — Должны затягивать немножко чересчур, Всё потому, что сами сплоховали: Зачем окно свое некрепко закрывали! Доставшийся мужскому полу шнур, Как выяснилось, вышел слишком длинным. И тем еще придал нахальный вид мужчинам. Ну, словом, как ни кинь, а каждый впдит самЗ Он длинен у мужчин и короток у дам. Итак, вы поняли — теперь я буду краток,— Что подвязал догадливый юнец: Машины главный штырь, неназванный придаток, Коварного шнурка предательский конец. Красавец нитками поддел его так ловко, Так ровно подогнул, что все разгладил там. Но есть ли на земле столь крепкая веревка, Чтоб удержать глупца, когда — о, стыд и срам! — Он нагло пыжится, почуяв близость дам.

Луи Ленен. Семейство молочницы

Давайте всех святых, давайте серафимов — Ей-богу, все они не стоят двух сантимов, Коль постных душ не обратят в тела Полсотни девушек, раздетых догола, Причем любви богиня им дала Все, чтоб заманивать мужское сердце в сети: И прелесть юных форм, и кожи дивный цвет,— Все то, что солнце жжет открыто в Новом Свете, Но в темноте хранит ревнивый Старый Свет. На нос игуменья напялила стекляшки, Чтоб не судить об этом деле зря. Кругом стоят раздетые монашки В том одеянии, что, строго говоря, Для них не мог бы сшить портной монастыря. Лихой молодчик наш глядит, едва не плача, Ему представилась хорошая задача! Тела их, свежие, как снег среди зимы, Их бедра, их грудей упругие холмы, Ну, словом, тех округлостей пружины, Которые нажать всегда готовы мы, В движенье привели рычаг его машины, И, нить порвав, она вскочила наконец — Так буйно рвет узду взбешенный жеребец — И в нос игуменью ударила так метко, Что сбросила очки. Проклятая наседка, Лишившись языка при виде сих примет — Глядеть на них в упор ей доводилось редко,— Как пень уставилась на роковой предмет. Такой оказией взбешенная сверх меры, Игуменья зовет старух-овец на суд, К ней молодого волка волокут, И оскорбленные мегеры Выносят сообща суровый приговор: Опять выходят все во двор, И нарушитель мира посрамленный, Вновь окружаемый свидетельниц кольцом, Привязан к дереву, к стволу его лицом, А к зрителю — спиной и продолженьем оной. Уже не терпится старухам посмотреть, Как по делам его проучен будет пленник: Одна из кухни тащит свежий веник, Другая — розги взять — бегом несется в клеть, А третья гонит в кельи поскорее Сестер, которые моложе и добрее, Чтоб не пустил соблазн корней на той земле, Но чуть, пособница неопытности смелой, Судьба разогнала синклит осатанелый, Вдруг едет мельник на своем осле — Красавец, женолюб, но парень без подвоха, Отличный кегелыцик и славный выпивоха. «Ба! — говорит, — ты что? Вот это так святой! Да кто связал тебя и по какому праву? Чем прогневил сестер? А ну, дружок^ открой! Или кобылку здесь нашел себе по нраву? Бьюсь об заклад, на ней поездил ты на славу. Нет, я уж понял все, мой нюх не подведет, Ты парень хоть куда, пускай в кости и тонок, Такому волю дай — испортит всех девчонок». «Да что вы, — молвит тот, — совсем наоборот: Лишь только потому я в затрудненье тяжком, Что много раз в любви отказывал монашкам И не связался бы, клянусь вам, ни с одной За груду золота с меня величиной. Ведь это страшный грех! Нет, против божьих правил И сам король меня пойти бы не заставил». Лишь хохоча в ответ на все, что он сказал, Мальчишку мельник быстро отвязал И молвил: «Идиот! Баранья добродетель! Видали дурака? Да пет, господь свидетель, Взять нашего кюре: хоть стар, а все удал. А ты! Дай место мне! Я мастер в этом деле. Неужто от тебя любви они хотели? Привязывай меня да убирайся, брат, Они получат все и, верь мне, будут рады, А мне не надобно ни платы, ни награды, Игра и без того пойдет у нас на лад. Всех обработаю, не лопнул бы канат!» Юнец послушался без повторенья просьбы, Заботясь об одном: платиться не пришлось бы. Он прикрутил его к стволу и был таков. Вот мельник мой стоит, большой, широкоплечий, Готовя для сестер прельстительные речи, Стоит в чем родился и всех любить готов. Но, словно конница, несется полк овечий. Ликует каждая. В руках у них не свечи, А розги и хлысты. Свою мужскую стать Несчастный не успел им даже показать, А розги уж свистят. «Прелестнейшие дамы! — Взмолился он. — За что? Я женщинам не враг! И зря вы сердитесь, я не такой упрямый И уплачу вам все, что должен тот дурак. Воспользуйтесь же мной, я покажу вам чудо! Отрежьте уши мне, коль это выйдет худо! Клянусь, я в ту игру всегда играть готов, И я не заслужил ни розог, ни хлыстов». Но от подобных клятв, как будто видя черта, Лишь пуще бесится беззубая когорта. Одна овца вопит: «Так ты не тот злодей, Что к нам повадился плодить у нас детей! Тем хуже: получай и за того бродягу!» И сестры добрые нещадно бьют беднягу! Надолго этот день запомнил мукомол. Покуда молит он и, корчась, чуть не плачет, Осел его, резвясь и травку щипля, скачет. Не знаю, кто из них к чему и как пришел, Что мельник делает, как здравствует осел,— От этаких забот храни меня Создатель! Но если б дюжина монашек вас звала, За все их белые лилейные тела Быть в шкуре мельника не стоит, мой читатель.