Эйлин
Шрифт:
— Быстрее! — заорал он, распахнув дверь в яркое искристое утро. — Пока они не продали все. Это канун Рождества. Вино для волков! Выходи уже. Ключи у тебя? Запри дом. В это время года люди с ума сходят. Пик преступлений. Это доказанный факт, Эйлин. Господи Иисусе! — Я вышла, достала его ботинки и швырнула на крыльцо. Отец продолжал говорить: — Все уходят и скорее всего оставляют двери настежь. Тупицы. Идиоты. Разве они не знают, что в городе полно воров?
Отец влез в ботинки и пошаркал к машине, щурясь от солнечного света, словно человек, выползший из пещеры. Дрожащие ладони он поднял над головой, заслоняя глаза. Усевшись на пассажирское место, приподнял одну за другой ноги,
Дорога к винному магазину снова блестела свежевыпавшим снегом. Фонарные столбы были увиты лентами и остролистами, витрины магазинов были украшены к празднику. По тротуарам шагали люди, одетые в шапки, клетчатые шерстяные пальто, высокие ботинки и рукавицы. Подолы длинных женских юбок чиркали по сугробам вдоль края тротуара. Прохожие несли в руках стопки ярких свертков, балансируя ими на ходу, потом сгружали их в багажники своих машин. В воздухе почти можно было различить какую-то мелодию. Дети лепили снеговиков на лужайках перед домами, играли во дворе публичной библиотеки. Впоследствии я скучала по этой старой библиотеке. В то время я не осознавала, что книги спасли меня. Я опустила окно.
— Холодно, — пожаловался отец. Я не говорила ему о проблемах с выхлопной трубой.
— В машине душно, — ответила я. На самом деле там пахло рвотой, но мой отец не мог это учуять. Полагаю, джин, едва ли не сочившийся сквозь его кожу и слизистые оболочки, забивал все остальные запахи.
— Душно? Кого волнует духота? — Он перегнулся через мои колени, потом опасно оперся локтем на мое бедро, снова поднимая окно.
Я лишь спокойно смотрела вперед. У него не было ни малейшего уважения к моему удобству или личным вопросам. Когда я была юной и только начала превращаться в девушку, он иногда по вечерам пил за кухонным столом вместе с моей матерью и подзывал меня, чтобы оценить мое «развитие», прощупать и измерить. «Что-то плоховато, Эйлин, — говорил он. — Надо лучше стараться».
«Да ну, — смеялась мама. — Не будь таким жестоким». Но один раз она вместо этого сказала: «Она уже слишком взрослая, чтобы ты трогал ее, Чарли» — и прищелкнула языком.
Конечно же, могло быть и хуже. Других девушек хватали за разные места, домогались и даже насиловали. Меня же просто тыкали пальцем в грудь и насмехались. И все же это уязвляло и злило меня, а в последующие годы, если мне казалось, что меня оценивают, я начинала грязно ругаться. Мужчина, с которым я жила некоторое время, предположил, что я втайне желаю обладать большим бюстом и что я огорчалась, поскольку разочаровала отца своими «мелкими буферами». «Каждая девочка хочет, чтобы папочка пощупал ей титьки», — сказал этот мужчина. Вот ведь кретин! Он был лишь посредственным музыкантом из богатой семьи. Я оставалась с ним какое-то время, потому что думала: быть может, он укажет мне на какие-нибудь темные стороны меня самой, — и, полагаю, он это сделал. Вообще в том, что касается мужчин, я была дурочкой. В науке любви я прошла долгий путь, буквально стучась во все дома по дороге, прежде чем нашла то, что нужно. Теперь я наконец-то живу одна.
— Куда, черт побери, ты едешь? — прошипел отец, замирая и сползая вниз с сиденья, когда я свернула за угол. Я уже говорила — он был не в своем уме. Боялся даже собственной тени. Думаю, это вы уже поняли. — Это неправильная дорога. Здесь живут плохие люди, Эйлин, а у меня, будь оно все проклято, нет «ствола».
— Мы можем кидать в них снежки, — засмеялась я.
Револьвер, конечно же, лежал у меня в сумочке. Отец, похоже, предпочитал верить, будто просто куда-то задевал его. Мне было все равно. Ничто не могло испортить мне настроение. Я наконец-то
— Увези меня отсюда, — захныкал отец, натягивая воротник пальто на голову и, когда мы остановились на светофоре, ткнул большим пальцем через плечо. — «Шпана», — прошептал он, и глаза его были затуманены страхом.
Я лишь хмыкнула, проезжая по городским улицам, мимо кладбища, мимо полицейского управления и срезая путь через стоянку у начальной школы. Полагаю, я пыталась немного помучить его.
— Скажи мне, что ты видишь, — попросил отец. — Они преследуют нас? Они видели меня? Веди себя естественно. Ничего не говори, просто веди машину. И опусти окна… да, это хорошая идея. Так стекло не разобьется, если они начнут стрелять.
Я с радостью открыла окно со своей стороны. В тот день я наслаждалась безумием отца. Он был комической фигурой, почти клоуном. Когда мы зашли в «Ларднер», отец приглушенным тоном обратился к мистеру Льюису, стоящему за кассой, заказал ящик джина и взял с полки несколько пакетов картофельных чипсов. Я купила бутылку вина для своей вечеринки с Ребеккой. Папа не стал задавать вопросов. По пути домой он лежал поперек задних сидений, дрожа и истекая потом. А когда я затормозила на нашей подъездной дорожке, вывалился из машины и прополз по снегу до крыльца, умоляя меня:
— Иди быстрее, открой дверь, впусти меня! Здесь опасно!
Я спокойно несла ящик с джином по дорожке к крыльцу, но отец, впав в тревожное нетерпение, влез в дом сквозь окно гостиной, выругав меня за то, что я оставила его открытым: «Ты что, рехнулась?» Отперев дверь изнутри, он сорвал крышку с ящика и схватил две бутылки, сунув их под мышки.
— Я вырастил дуру, — заявил отец. Я смотрела, как он, сбросив ботинки, шлепает в глубь дома. — Тебе будто два дня от роду! — крикнул он и откашлялся, потом уселся в свое кресло с замерзшей газетой, найденной на крыльце. Я была слишком занята своими планами, чтобы сразу же снова запереть его ботинки в багажнике.
Пройдя наверх, я нашла таблетки матери и сунула в сумочку, но пить не стала. Я хотела приберечь их. Если мне придется провести завтрашний день дома с отцом — после того как он вернется с мессы, — то я хотела проспать это время, не видя снов. Я поднялась на чердак, улеглась на свою раскладушку и вернулась к фантазиям об ужине с Ребеккой. Я представляла, как она скажет что-то вроде: «Я никогда прежде не встречала такой, как ты». И еще: «Я никогда еще не чувствовала такой близости ни с кем. У нас, должно быть, много общего. Ты идеальна». Я воображала долгие часы увлеченных разговоров за вкусным вином, у горящего камина, и как Ребекка скажет: «Ты моя лучшая подруга. Я люблю тебя» — и поцелует мою руку, как целуют руку священнику или пророку. Я вытащила руку, на которой до того лежала: она была красной и помятой, но я благоговейно поцеловала ее.
— Я тоже люблю тебя, — произнесла я и засмеялась над собственной глупостью, натянув одеяло на голову.
Я ждала телефонного звонка от Ребекки. Каким-то образом я заснула. Я не помню, что мне снилось в тот последний раз, когда я спала в этом доме. Я жалею об этом и надеюсь, что это были добрые сны.
Помню, как я проснулась от крика отца, донесшегося от подножия чердачной лестницы.
— Что случилось, папа? — спросила я, слетая с раскладушки.
— Телефон, — ответил он. — Тебя спрашивает какая-то женщина. Может быть, она из полиции. Не знаю.