Эйлин

Мошфег Отесса

Когда я выехала на улицу, где жила Ребекка, там горели лишь несколько фонарей, висящих на торцах унылых узких зданий. Этот район располагался ближе к океану, чем тот, где я жила, и потому здесь было более ветрено. Дома словно бы горбились, прижимались к земле, чтобы укрыться от ветра. Дворики были обнесены оградками из цепей на столбиках, лишь на немногих подъездных дорожках стояли машины. Я отсчитывала номера домов. Мне было непонятно, почему Ребекка решила поселиться в таком районе. Конечно же, в тюрьме ей платили достаточно, чтобы снять квартиру где-нибудь в более приятном месте. Она казалась женщиной со средствами — ее одежда была модной и выглядела недешево. Но даже будь Ребекка одета в обноски, каждому было бы ясно, что она женщина небедная. Богатство заметно в человеке, что бы он ни носил. Это очертание подбородка, особенное сияние кожи, неспешность

и выдержанность в реакциях… Когда бедный человек слышит громкий звук, он резко оборачивается. Богатые люди сначала завершают фразу и только потом оглядываются. Ребекка была богата, и я это знала. Странным казалось уже то, что она жила в Иксвилле. Я ожидала, что она предпочтет поселиться где-нибудь ближе к цивилизации, в Бостоне или Кембридже, где полно умных и образованных молодых людей, где есть искусство и прочие вещи, которыми можно заняться. Быть может, она просто ненавидела долгие ежедневные поездки… В конце концов, что я о ней знала? Возможно, Ребекка вовсе не была снобом, и я ошибалась, ожидая, что она будет жить в комфорте. Проезжая по кварталу, я сказала себе, что в этой улице действительно присутствует некое мрачное очарование. И решила, что такой богатой женщине, как Ребекка, потребовалось немало отваги и благородства, чтобы поселиться среди людей, работающих на фабриках, заправочных станциях и рыболовных судах, а то и вовсе безработных. Мне представлялось, что именно в этом районе мой отец трудился больше всего: усмиряя буйных юнцов, врываясь в дома, полные орущих пьяниц, где плакали от страха дети, а в соседних комнатах длинноволосые мужчины тискали полных морщинистых женщин в одном нижнем белье, с гнилыми зубами и татуировками.

А потом я нашла дом Ребекки, бурое двухэтажное здание с белой отделкой и жалким замерзшим растением в горшке, стоящем на крыльце. Этот дом, по крайней мере, был чуть менее жалким, чем остальные дома в квартале. Во всех окнах горел свет, внутри играла музыка — достаточно громко, чтобы я услышала ее еще из машины. Я припарковалась, подняла стекло в окне, посмотрелась в зеркало заднего вида и взяла с сиденья бутылку. Здесь мои воспоминания распадаются, словно фильм в замедленной съемке. Я отперла задвижку на калитке и вошла во двор. Мои черные боты нащупали дорожку, поспешно расчищенную от снега, но по-прежнему обледеневшую. Я шла осторожно, не желая поскользнуться и упасть, разбить бутылку или выставить себя дурой. Я нервничала. Уже давно мне не доводилось приезжать куда-то, где я хотела бы быть. Взойдя на крыльцо, я увидела, как за желтыми шторами проскользнула тень. Я придержала бедром сетчатую створку и постучала в дверь из крашеной фанеры; она распахнулась, как только я коснулась ее.

— Ты добралась!

Это была она. Моя Ребекка. В руках она держала белого кота с грязной шерстью, который запускал когти в ее распущенные волосы, потом посмотрел на меня и зашипел.

— Не обращай на него внимания, — сказала Ребекка. — Он встревожен, потому что его хозяйка весь день слегка на нервах.

— Привет, — неловко произнесла я. — С Рождеством!

— Знаешь, я почти забыла, что сегодня Рождество. Проходи, проходи, — поторопила Ребекка.

Она с тяжелым стуком уронила кота на истертый деревянный пол, и животное удрало прочь, зашипев еще раз. Сама Ребекка тоже выглядела встревоженной, с самого начала. Я подумала, что, быть может, мой визит совсем не к месту, но тем не менее поискала, куда можно положить вещи. Прихожая была узкой, стены отделаны потрескавшимися панелями красного дерева. Уродливые металлические перила ограждали застеленную ковром лестницу, невероятно грязную; с ковра свисали нитки там, где его подрал кот.

— Я принесла вино, — сказала я, срывая золотистую ткань с бутылки и поворачивая ее так, чтобы Ребекка могла видеть этикетку.

— Ну разве ты не солнышко? — отозвалась она. Было в ней что-то странное. Ребекка выглядела напряженной и неестественной, но мне нравилось то, что она говорила. — Это очень предусмотрительно.

Она достала сигареты из кармана грязного белого махрового халата, который был наброшен поверх ее одежды, точно домашний капот. Это ставило меня в тупик. Может быть, я приехала слишком рано?

— Не обращай на меня внимания, — пояснила Ребекка. — Я просто не хотела испачкать одежду. — Она указала на свой халат. — Хочешь сигарету?

Она закурила и протянула пачку мне. Я тоже взяла одну — неловко, потому что в руках у меня были мои перчатки, вино и сумочка. Ребекка поднесла мне зажигалку, рука ее тряслась, взгляд был сосредоточен на подрагивающем

огоньке. Воздух пах кошачьей мочой, свежим сигаретным дымом и застарелым потом. Это напомнило мне о любимом кресле моего отца. В этом доме тоже было холодно, и я не стала снимать пальто.

— Извини, что тут такой кавардак, — произнесла Ребекка. — Я только-только начала прибирать дом, но ты проходи, — она жестом указала в сторону кухни. — Давай сядем и откроем вино.

Мы миновали что-то вроде гостиной — деревянный кофейный столик был завален мусором и неразобранной почтой, по экрану телевизора бежали полосы, на диване у стены было навалено белье — то ли выстиранное, то ли предназначенное в стирку. Стены были голыми, но несколько более светлых квадратов на побуревших обоях указывали, что когда-то здесь висели картины. Проигрыватель играл что-то странное. Мне на ум пришел Рахманинов или даже «Полет валькирий» Вагнера, но скорее всего это были слащавые любовные песенки Пэта Буна. Тем не менее они создавали странно болезненный, отталкивающий эффект. Возле кухонной двери висел телефон. В дверной проем я видела одинокий стул, стоящий у эмалированного столика, раковину, полную грязных тарелок, открытую упаковку нарезанного хлеба — ломтики были разложены на напольном шкафчике, обитом пожелтевшим пластиком. Высоко на стене, над календарем за май 1962 года, тикали часы; на странице календаря красовалась фотография моряка с волевым подбородком, салютующего кому-то. Возле кухонного стола стояло мусорное ведро, готовое подхватить расползающуюся кучу арахисовых скорлупок, которая возвышалась рядом с пустыми жестянками из-под пива «Шлитц». Все это очень напоминало мой собственный дом. Мои чувства были обострены, но хаос, царящий здесь, был пропитан чем-то странным, что я никак не могла распознать. Ребекка крутила прядь своих волос. Сейчас она казалась совсем другой, чем в прошлые наши встречи. Она выглядела беспокойной. У меня было такое чувство, словно я вошла прямиком в сцену из кино, где кто-то сходит с ума: воздух просто гудел от напряжения. Я изо всех сил пыталась вести себя естественно, улыбаться, одновременно считывая сигналы странного поведения Ребекки.

— Вот, присаживайся, — пригласила она, стряхивая пепел с сигареты на пол. — Давай уберем это. — Изящным движением смела арахисовую кожуру и пивные банки в мусорное ведро, потом похлопала по сиденью металлического стула с желтой тканевой обивкой. — Садись.

С того момента, как я вошла в дверь, Ребекка не смотрела мне в глаза. Я ощупала свое лицо, дабы убедиться, что на нем не возникло что-нибудь отвратительное: неожиданный прыщ или сонная слизь в уголках глаз, или сопли, свисающие из носа. Но на лице не оказалось ничего. Я села. Мы неловко молчали. Ребекка, чего-то смущаясь, стояла у очищенного от мусора стола и нервно теребила свою сигарету, я комкала перчатки, расстегивала и застегивала пальто. Наконец я кивнула в сторону бутылки вина.

— Надеюсь, тебе понравится, — начала я.

— Ну, вино отличное, — отозвалась Ребекка в замешательстве поворачиваясь к кухонным шкафам. — Я, вероятно, буду немного, но ты не стесняйся, пей. Теперь надо понять, куда подевался штопор. — Она открыла ящичек, полки которого были заполнены пакетиками с пряностями; на одной из них стояли банки с консервированной едой. В другом были тарелки и блюдца. Ребекка вытащила звенящий ящик, потом резко закрыла его. — Где-то в этом кавардаке должен быть штопор, а? — Она открыла еще один ящик и порылась в вилках и ложках. Следующий ящик был совершенно пуст. — Что ж, не везет. Давай бутылку, сделаем по-другому.

Кольца на пальцах Ребекки звякнули о стекло. Она подошла к раковине и замерла, примериваясь, потом ухватила бутылку за нижнюю часть и стукнула горлышком о край столика. Раздался резкий щелчок.

— Почти. — Она снова ударила бутылку, горлышко отломилось и упало, вино плеснуло на грязный пол. — Сойдет, — произнесла Ребекка, бросая полотенце в красную лужицу и затирая ногой, обутой в высокий кожаный ботинок. — Один раз я видела, как человек сделал это, не пролив ни капли. Может быть, он воспользовался молотком… Не знаю.

— Он? — Я была бы рада спросить хоть о чем-то, но смогла лишь сказать: — Очень изобретательно.

Я улыбалась, но внутренне была невероятно обеспокоена угрюмым беспорядком в доме и тем, как небрежно — если не сказать хуже — к этому беспорядку относится Ребекка. Несколько секунд она расхаживала туда-сюда, облизывая пальцы. У нее что-то было на уме, но я не осмеливалась спросить, что именно. Наконец Ребекка посмотрела мне в глаза и нахмурилась.

— Я ужасная хозяйка, — вздохнула она.