Эйлин
Шрифт:
— Они наняли меня, чтобы составить некое общее расписание для мальчиков, ежедневный план для большинства из них, как будто все они одного возраста и находятся на одном уровне. Как будто мы сможем просто вновь и вновь твердить материал урока. Это сама по себе нелепая идея. Я им не какая-нибудь сельская учительница девятнадцатого века. И эти мальчики могут обучаться. Большинство из них уже образованны. Конечно, нужно проводить тесты, идти методом проб и ошибок, чтобы понять, как это работает, и тут встает главный вопрос: какова цель, каков смысл всего этого? Я здесь не затем, чтобы научить их ремонтировать автомобильные моторы, в конце концов. Им нужно
— Роберт? — переспросила я. — Ты имеешь в виду начальника тюрьмы?
— Начальник… — Ребекка покачала головой. — Все, что он делает, — это наказывает мальчишек за то, что они передергивают. — Я вполне понимала, что она имеет в виду. — Ты ведь это знаешь, верно? — Ребекка слегка повернулась, продемонстрировав мне свое серьезное лицо в профиль. — Этот тип — просто черт-те что. Его смехотворная христианская риторика тут совершенно неуместна. Я узнала, что Леонарда Полька заперли в карцере за «непристойные прикосновения». — Она снова тряхнула головой. — На месте этих мальчиков я бы трогала себя все время. Это почти единственное развлечение, доступное им в таком месте, как «Мурхед», как тебе кажется? — Она повернулась ко мне лицом. Нос ее был сморщен, глаза блестели, внезапно наполнившись озорной, лукавой радостью.
— О да, конечно, — отозвалась я, помахав рукой в воздухе, чтобы обозначить свою гибкость мышления и то, что у меня нет возражений.
— Честное слово, — продолжала Ребекка, — я не понимаю, что в этом такого уж страшного.
Она опять тряхнула головой. Я пыталась вообразить, как Ребекка трогает себя, какие движения совершает, и как это отличается от того, что делала я, потому что мне казалось — учитывая то, что я уже знала о ней, — что она этого совершенно не стыдится. Я гадала, какой экстаз могут принести такие прикосновения, если не глушить удовольствие стыдом. Но я не могла представить это себе. Сидя у кухонного стола, я ненадолго впала в ступор и была благодарна за то, что Ребекка продолжает говорить. Она сказала мне, что рада работать в тюрьме и довольна тем, что наконец-то получила свою ученую степень. По ее словам, она была уверена, что сможет добиться больших результатов, и ее заботили судьбы мальчиков.
— Как будто они — мои родные братья. — Я отчетливо запомнила эту фразу.
Ребекка протянула мне тарелку с сэндвичами. Мы сели и молча начали есть.
— Как ты, наверное, уже поняла, Эйлин, — сказала она через некоторое время, — я немного отличаюсь от большинства людей.
— О, ничуть, — возразила я. — У тебя очень милый дом.
— Пожалуйста, не нужно всей этой вежливости, — поморщилась она. — Я не имею в виду дом. — Она встала и поглядела на меня сверху вниз, грызя луковицу. — Я хочу сказать, что у меня есть свои собственные идеи. Я не такая, как те женщины, твои коллеги. — Это было очевидно. — Или как твои школьные учительницы, или как твоя мать. — Она поставила тарелку обратно в раковину. — Я могу рассказать тебе о своих идеях. Может быть, у нас с тобой есть кое-какие общие мысли…
Теперь я чувствовала, что Ребекка испытывает меня: была ли я обычной, как «большинство людей», или же «не такой», похожей на нее. Я едва смогла съесть сэндвич, который она дала мне. Хлеб был несвежий, ветчина — липкая. И все же я, как хорошая девочка, послушно жевала и кивала.
— С годами я
Я выпила лишь две чашки вина, и поскольку не в моей натуре было спорить с кем-либо, если я не была пьяна, меня саму изумило то, что я сказала. Быть может, во мне проснулся отцовский дух, потому что обычно этот вопрос не очень-то волновал меня.
— Но все эти мальчики — преступники. Их нужно как-то наказывать, — заявила я.
Ребекка молчала. Я допила вино. Прошло несколько моментов, я чувствовала, что моя голова делается тяжелой и кружится — не столько от алкоголя, сколько от раскаяния. Казалось несомненным, что я обидела Ребекку. Мой желудок сжался.
— Мне нужно идти, — сказала я. — Ты, должно быть, устала.
По моим подсчетам, к тому моменту я провела в этом доме меньше часа. Собственная кожа казалась мне жирной и горячей. Воздух словно был пропитан пылью, дымом и запахом испорченной еды. Я отложила сигарету. Ребекка, казалось, пребывала в глубокой задумчивости — я предположила, что она думает обо мне, о том, что у меня нет ни понимания, ни сочувствия. О том, какая я самодовольная обывательница. Я боялась, что меня стошнит. Мне казалось, что следует немедленно уехать домой. Но у Ребекки были другие идеи.
— Могу ли я довериться тебе? — спросила она, и голос ее неожиданно стал мягким, но настойчивым. Она присела на корточки рядом со мной, опершись одной рукой на стол.
Никто прежде не доверялся мне. Я смотрела ей прямо в лицо, затаив дыхание. Ребекка действительно была прекрасна в этот момент, когда замерла в неподвижности, открытая и уязвимая, словно испуганный ребенок, заблудившийся в лесу. Она бездумно взяла мою руку; ее пальцы, касающиеся моей шершавой кожи, были прохладными и мягкими. Я пыталась расслабиться, показать, что могу принять и понять что угодно. Однако я ощущала, что мое лицо снова закрывает «посмертная маска». Я кивнула, зажмурившись, решив, что это может сойти за серьезный и понятный жест доверия. Если б в тот момент она попыталась поцеловать меня, думаю, я бы ответила ей.
— Это насчет Ли Полька, — сказала Ребекка.
Я действительно думала в тот момент, что меня стошнит. Я попыталась подняться, протянув руку за своей сумочкой и надеясь, что ей не хватит духу рассказать мне о том, как они целовались или что-нибудь еще хуже. Однако она опять сжала мою руку, вынуждая меня сесть.
Я испытала невероятное облегчение, когда она сказала не «я его люблю», а «он говорил со мной». И все же на ее лице было странное, извращенное выражение гордости и удовольствия. Я вспомнила самодовольство, с которым Джоани несколько лет назад сказала мне: «Он любит пробовать меня». Ребекка изо всех сил сжала мои пальцы.
— Он рассказал мне все. Что случилось, что он сделал и как оказался в «Мурхеде». Взгляни на это.
Она достала из кармана халата старую фотографию. Это был снимок с места преступления. Отец Ли Полька лежал на потемневшем от крови ковре, частично прикрытый скрученной простыней; рядом с ним виднелась разворошенная постель.
— Это его отец, — продолжила Ребекка. — Люди всегда полагают, что виноват эдипов комплекс. Убить отца, жениться на матери… Я сама так считала.
— Отвратительно, — произнесла я и снова посмотрела на фото.