Эйлин
Шрифт:
Отцовское пальто висело на крючке у входной двери. Когда я включила свет на кухне, то обнаружила, что его кресло пусто. Я достала из холодильника два ломтя хлеба, намазала один из них майонезом, пришлепнула сверху второй и съела, позволяя каждому кусочку таять на языке. Это был мой ужин. Мне понадобились годы, чтобы научиться питаться правильно — а точнее, чтобы выработать желание питаться правильно. Тогда, в Иксвилле, я отчаянно надеялась, что никогда не стану похожей на взрослую женщину. Я не видела в этом ничего хорошего.
Поднявшись наверх, я увидела, что в комнате матери горит свет, а дверь закрыта. Из-за двери доносилось громкое неровное дыхание спящего отца. Таблетки матери лежали в ящике прикроватного столика, но я не рискнула войти — я могла разбудить отца. На верхней площадке лестницы лежала полупустая бутылка джина. Я забрала ее с собой на чердак. Предыдущим летом отец свалился с чердачной лестницы, когда как-то утром бежал разбудить меня, с криком, что в подвале затаились гангстеры и хотят нас убить. Я только-только проснулась, услышав, как он оступился и загремел вниз по лестнице; ступеньки громко скрипели, пока он наконец не приземлился
В тот вечер я забрала на чердак джин и сумочку, переоделась в пижаму и сунула револьвер под подушку. Это было как молитва или как тот раз, когда я перед сном положила под подушку свой первый выпавший зуб. Помнится, проснувшись, я нашла под подушкой два пятицентовика. Больше всего меня потрясло не превращение зуба в монетки, а мысль о том, что я проспала тайный приход матери или отца ночью в мою комнату, что я ничего не ощущала, ни о чем не знала, была совсем беззащитна. Помню, в то утро я задалась вопросом: что еще они делали со мной, пока я спала? Я часто гадала о том, что могла проспать — какие споры, какие тайны. Когда я думаю о своем детстве, мне вспоминается только сам этот дом, мебель и ее расстановка, смена времен года на заднем дворе. Я не вижу лиц людей, только их тени, ускользающие из поля зрения, когда они покидают комнату. Основное, что я помню о матери: это то, каким легким было ее тело в постели в то утро, когда она умерла, какими холодными были ее руки, когда я держала их — быть может, впервые с тех пор, как я была ребенком, — как подалось ее плечо, когда я уткнулась в него и заплакала.
Я пила весь вечер, предаваясь воспоминаниям. Потом отставила бутылку и вытащила свое чтиво. Следует признаться, что в стопке «Нэшнл джиогрэфик» были спрятаны несколько порнографических журналов моего отца. Я достала один из них и бездумно листала страницы, пока не уснула.
Канун Рождества
Во времена моего детства мать никогда не собирала мне с собой в школу обед. Я сидела и смотрела на свои колени, пока другие дети ели сэндвичи, и в моем пустом желудке урчало. Возвращаясь домой после занятий, я набивала живот хлебом с маслом и всем прочим, что могла найти на неопрятной материнской кухне. Когда я была ребенком, ужины семейства Данлоп за кухонным столом были обычно невкусными и непитательными. Семейные трапезы вообще были короткими и неуютными. Родители часто ссорились на глазах у нас с Джоани, как будто им нужны были зрители для выяснения личных вопросов. Мать хныкала, отец ворчал и бросал вилку на стол, поглядывая на свой «Смит-и-Вессон», лежащий около его тарелки. Если я или Джоани поднимали шум, мать хлестала полотенцем о пол, производя щелкающий звук, резкий и оглушительный, словно удар грома или треск полена в огне. Я не помню, о чем они постоянно спорили. Я просто быстро съедала свою порцию, ставила тарелку в раковину и убегала наверх. Более того, еда, которую готовила моя мать, была ужасна. Я не знала, что такое хороший обед, пока не вышла замуж во второй раз. Муж объяснил мне, что стейк — это не кожистый кусок сухожилий, сожженный на сковороде, а толстая, ароматная, вкусная штука, которую при желании можно разделать и съесть тупой ложкой. Мне кажется, что за первый месяц, проведенный с ним, я набрала десять фунтов веса. А в семье Данлоп в Иксвилле на ужин подавали в лучшем случае жилистую курятину, картофельное пюре из коробки, консервированные бобы и вялый бекон. В Рождество особой разницы не было. Бисквитный торт из магазина год за годом — вот и все лакомства, какие я помню. У нас в семье никогда не питались хорошо.
Однако спиртное в праздники всегда лилось щедро. Конечно же. Представляете праздничную обстановку: мама достает с верхней полки шейкер — «Сделаем это правильно!» — чтобы смешать коктейли под названиями «Дипломаты» или «Штормовая погода». У этих старинных напитков были причудливые наименования. «Мэгги Мэйз», «Старые модницы». Она делала напитки для себя, а отец заставлял меня смешивать для него «Блю блэйзер» в хайболе, из хорошего спиртного, которое он получал в подарок на Рождество от своих так называемых друзей из полиции. У нас был маленький сборник с различными рецептами. Я, конечно же, отпивала глоток тут и там и съедала половину засахаренной вишни из бутылки с ликером, пока сновала туда-сюда между кухней и гостиной, готовя «Ли Берн», «Мами Тейлор» и «Манхэттен». Моим любимым напитком был виски с молоком, потому что у него был вкус как у молочного коктейля. Я помню еще один — «Доброе утро», потому что для него мне приходилось разбивать сырые яйца, словно повару, получившему заказ на большой омлет. Это забавные воспоминания: играет музыка с пластинок, ревет огонь в камине, я на кухне, за сценой, деловито слизываю пену с коктейлей и все еще жду от Рождества чего-то хорошего — микроскоп или набор красок, — а Джоани развлекается в гостиной, извиваясь под песню Элвиса.
Рождество было одним из немногих дней в году, когда
После смерти матери мы с отцом безмолвно условились не праздновать Рождество. Только в один год я сделала ему подарок — нечто жестокое в своей бесполезности, учитывая его положение, — галстук. Джоани иногда присылала открытки, если вспоминала об этом. Я знала, что она празднует Рождество в своей компании, но она никогда меня не приглашала. Я не в обиде на нее за это. Я была такой унылой.
* * *
Когда я проснулась в тот судьбоносный канун Рождества, последний для меня в Иксвилле, в моей коробке-копилке лежало шестьсот сорок семь долларов. В то время это была довольно большая сумма. Мои сбережения. И у меня был револьвер. Достав его из-под подушки, я ощутила, что владеть оружием невероятно круто. Я думала о странной судьбе этого пистолета. Сначала отец использовал его как инструмент власти, ради исполнения своего долга, а потом грозил им призрачным преступникам, которых видел только он. По его утверждению, эти призраки понимали, что он будет стрелять на поражение. Когда человеку в руки попадает огнестрельное оружие, он начинает преисполняться грандиозной самоуверенности, это правда. «Я использую пистолет, чтобы проложить себе путь на свободу», — думала я в то утро, целясь в незримые препятствия. Мне стыдно вспоминать, как легко эта штука наполнила меня уверенностью в том, что она открывает мне целый мир возможностей. Я думала о том, чтобы сегодня вечером показать его Ребекке. Быть может, я предложу ей пойти в лес и пострелять по деревьям. Или мы можем выйти на замерзшее озеро, стоять там и стрелять в луну. Или пойти на берег, упасть на спину, делая «снежных ангелов», и стрелять по звездам. Таковы были мои романтические идеи о том, как провести вечер с новообретенной подругой.
Лежа на раскладушке, я мучительно размышляла, что мне надеть. Я представляла, что Ребекка будет в удобном наряде — никаких вычурных платьев или дорогих украшений, ведь в конце концов мы будем у нее дома, — но это будет что-нибудь красивое — например, толстый кашемировый свитер и идеально сидящие брюки, как у Джеки Кеннеди на лыжном курорте. Что касается дома Ребекки, то мне представлялись восточные ковры в темных тонах, роскошные диваны с бархатными подушками, медвежья шкура на полу. Или, быть может, современная и строгая обстановка: полы темного дерева, стеклянный кофейный столик, занавеси бордового цвета, свежесрезанные розы. Меня охватили волнение и восторг. Я дремала, мысленно перебирая одежду в материнском гардеробе и составляя из отдельных предметов наряд, который я могла бы надеть сегодня вечером. Я знала все содержимое этого гардероба наизусть. Как я уже говорила, ничто из имеющегося там не сидело на мне как следует, поэтому я часто надевала несколько кофт или длинную комбинацию, просто чтобы одежда не висела на мне мешком. У меня была дурная привычка лежа в постели бить себя кулаком по животу и щипать почти несуществующие участки жира на бедрах. Я искренне верила, что если бы на моих костях было меньше плоти, у меня было бы меньше проблем. Быть может, именно по этой причине я носила одежду матери — чтобы не давать себе спуску и никогда не достичь даже ее миниатюрного телосложения. Как я уже сказала, ее жизнь — жизнь женщины — представлялась мне совершенно отвратительной. Меньше всего я хотела быть чьей-то матерью, чьей-то женой. Но конечно же, к двадцати четырем годам я исполняла материнские обязанности по отношению к своему отцу.
Несколько позже в то утро на чердачной лестнице раздался топот.
— Эйлин! — крикнул отец. — Магазин уже открыт. Спускайся давай!
Когда я открыла дверь, он был одет и стоял, уперев руки в бока.
— Сегодня канун Рождества? — спросил отец.
— Нет, папа, — солгала я. — Ты пропустил Рождество. Оно было вчера.
— Хитрюга! — фыркнул он. — Если ты спустишься немедленно, то тебе ничего за это не будет.
— Ладно, — согласилась я. — Кто поведет машину?
— Ты и поведешь. Садись за руль, и поехали. Я еду с тобой.
Мой отец редко осмеливался выйти за пределы дома, как нормальный человек, но в это утро он был непреклонен. Быть может, каким-то образом почувствовал, что я собираюсь бросить его… Но скорее всего отец боялся, что магазины закроются на праздники, и не доверял мне покупку выпивки в достаточном количестве, чтобы ему хватило до окончания этих самых праздников. Он так и не объяснил, почему решил переместиться из кресла в кухне в спальню наверху. Быть может, это был стратегический ход. Без револьвера он чувствовал себя беззащитным против «шпаны» и хотел спрятаться получше. Он мог решить, что смертное ложе моей матери вполне подходит для того, чтобы там умер еще кто-нибудь. Не то чтобы он окончательно сдался, это было понятно. Казалось, отец просто был, как обычно, настороже.