Ежевичная водка для разбитого сердца
Шрифт:
– Ух ты, – повторила я – других слов не нашлось, чтобы выразить восторг его умением разложить все по полочкам. – Мне даже захотелось сделать тебе предложение.
Никола повернулся к Катрин:
– Она такая с тех пор, как вы вернулись из бара?
Катрин кивнула.
– Вот и хорошо! – улыбнулся Никола. – Не знаю, что это значит, но так-то лучше, чем реветь на диване. Это больше на тебя похоже.
Я чмокнула его в лоб:
– Ну что, я начну? Хотите знать мое мнение о тоне?
– Валяй, – кивнул Никола.
Следующие два часа мы пили коктейли, доедали прямо с блюда
Мы пришли к следующему выводу: Флориану искренне жаль. Это было бесспорно, и основанием для нашего решения служил его сокрушенный и неловкий тон, так на него непохожий. Его «забудь» тоже подтверждало нашу теорию: он сказал в этом сообщении, которого мы наслушались ad nauseam: «Надеюсь, что ты сможешь… Vergiss das…»
Не такой он все-таки дурак, чтобы думать, будто я его прощу.
Его поступку – на этом сошлись мы все – не было прощения. Даже если ему искренне жаль, без устали повторяли мы. Я спрашивала себя, не решаясь поделиться с друзьями, долго ли смогу удержаться на этой реваншистской позиции. Личный опыт подсказывал мне, что, как только друзья лягут спать и пройдет действие текилы, мое негодование может, увы, растаять, как снег на солнце…
Ну и ладно!
Зато сейчас я была полна праведного гнева и радостно посылала проклятия на голову Флориана: его рациональность и его жалость оскорбляли меня.
Выдвигалась идея, что он не мог не подозревать, что столкнется со мной, нарисовавшись в баре Нико. Но это предполагало подлинную жестокость с его стороны, а я слишком хорошо его знала, чтобы исключить такую возможность. Он мог быть обидно холоден, мучительно непреклонен, но он не был жесток. И он был хорошо воспитан – даже до смешного хорошо: его вежливость и маниакальная забота о том, чтобы не поступить неуместно или некорректно, были для меня неиссякаемым источником шуток в пору нашей совместной жизни.
«Значит, он просто идиот», – пришла к выводу Катрин, когда мы исключили жестокость как двигатель его действий. И правда: было ли другое объяснение, кроме глубокого идиотизма, чтобы оправдать такой поступок?! Я так боялась, как бы кто-нибудь из моих друзей не сказал это раньше меня, что сама воскликнула: «Любовь! Любовь делает человека идиотом!» Катрин и Никола промолчали, но переглянулись, и этот взгляд не ускользнул от меня. Если чертова хипстерша выразила желание пойти в бар Нико, может ли быть, что Флориан, обычно такой предусмотрительный, как ни в чем не бывало надел пальто, сказав себе: «Она никуда не выйдет»?
Что до моего самочувствия… до этого мы еще не дошли. Мое настроение – увы, я это слишком хорошо понимала – могло измениться с минуты на минуту. Я подозревала, что Никола особенно хочется знать: есть ли у меня безумное желание позвонить Флориану? Или допускаю ли я, что безумное желание позвонить Флориану у меня появится – что, в сущности, одно и то же.
Конечно же, я надеялась, от всей души надеялась, что он перезвонит. Что оставит еще сообщения, одно другого сокрушеннее! Но об этом я не говорила. Я прекрасно знала, что друзья и так догадываются о моих мыслях.
Около половины девятого Никола сходил за Ноем в соседнюю квартиру. Они с Эмилио ходили есть гордитас и польо асадо [28] в маленький ресторанчик в Розмоне, и на груди у Ноя красовался значок с изображением Че. «А мы голосуем лево, а?» – спросил он с порога, и, закрывая дверь, мы услышали смех Эмилио.
28
Мексиканские блинчики с начинкой и жареная курица.
Никола уже начал отвечать:
– Мы голосуем… да, мы голосуем лево, но…
– Мы голосуем лево, потому что хорошие люди слева! – радостно перебил его Ной.
– Это не так просто, – сказал Никола.
– Нет, очень просто: хорошие слева, а плохие справа.
– Не обязательно…
– Ну… технически это, пожалуй, верно, – вмешалась Катрин.
– Нет, технически это совершенно неверно! – возразил Никола. – Ной… дело в том, что… конечно, я, например, разделяю ценности, близкие к левым, но… это не значит, что… дело в том, что это очень важно, чтобы… тебе надо развивать критическое суждение, понимаешь?
Когда дошло до «критического суждения», мы с Катрин рухнули на диван от смеха.
– ЭЙ! Я пытаюсь объяснить моему сыну важные вещи! – заявил Никола на полном серьезе, уходя за Ноем в его комнату.
– В чем-то он прав, – сказала я.
– Забей! Да здравствуют левые!
– Нет, я хочу сказать, что Никола прав.
– Чума, – ответила Катрин, язык у нее начал заплетаться. – Тебе бы понравились в восемь лет лекции по политологии вместо сказки на ночь?
Я улыбнулась. Когда мне было восемь лет, отец укладывал меня спать не со сказкой, а с непристойными анекдотами, от которых я покатывалась со смеху, пока моя мать читала в гостиной.
– Моя мать! – воскликнула я, вспомнив о ней.
– Что твоя мать?
– Так ведь моя мать говорила с Флорианом! Сейчас я ей позвоню.
Но трубку никто не брал. Я посмотрела на часы. Около девяти – она, наверно, в театре. А автоответчика у нее, конечно же, нет.
– Выпьем еще? – предложила Катрин.
– Нет, не стоит… И вообще, я, наверно, пойду спать.
Переживания этого дня вдруг навалились на меня, как тонна – как тысяча тонн – кирпичей. В гостиную вышел Ной, очаровательный в пижамных штанишках с надписью «Монреаль Канадиенс». Он побежал в ванную чистить зубы и вернулся к нам примерно через восемь секунд.