Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1
Шрифт:
сотрудничества. Но приглашение состоялось уже немножко поздно, и первая
книжка явилась без статьи того критика, которого потом мы все, до самой его
смерти, признавали своим вождем в суждениях о литературе. <...>
Так образовалась та партия, которая долго была известна в петербургской
литературе под именем почвенников; выражения, что мы оторвались от своей
почвы, что нам следует искать своей почвы, были любимыми оборотами Федора
Михайловича и встречаются уже в первой
Достоевские были прямыми питомцами петербургской литературы; это
всегда нужно помнить при оценке их литературных приемов и суждений.
Михайло Михайлович был, разумеется, более подчинен и был холоден или даже
предубежден против славянофилов, что и отразилось в его вопросе: "Какие же
глубокие мыслители Хомяков и Киреевский?", так задевшем за живое Ап.
Григорьева. В своем первом письме из Оренбурга Григорьев выставляет этот
вопрос чуть не прямою причиною, почему он, после своей четвертой статьи, задумал покинуть журнал и уехать {См. "Эпоха", 1864, октябрь, "Воспоминания
об Ап. Григорьеве". (Прим. Н. Н. Страхова.)} {11}. Федор Михайлович хотя и
был тогда почти вовсе незнаком с славянофилами, конечно, не был расположен
противоречить Григорьеву и своим широким умом чувствовал, на чьей стороне
правда. <...>
Итак, направление почвенников имело своих исповедников и, как я уже
заметил, имело и некоторые основания для своего особого существования. Оно
было, во всяком случае, русское, патриотическое направление, искавшее себе
определения и, как того требовала логика, наконец примкнувшее к
славянофильству. Но некоторое время оно держалось особняком, и на это была
двоякая причина: во-первых, желание самостоятельности, вера в свои силы; во-
вторых, желание проводить свои мысли в публику как можно успешнее,
интересовать ее, избегать столкновений с ее предубеждениями. Братья
Достоевские прилагали большие старания к тому, чтобы журнал их был
занимателен и больше читался. Заботы о разнообразном составе книжек, о
произведении впечатления, об избегании всего тяжелого и сухого были
существенным делом. Этим объясняется появление в журнале таких статей, как
"Бегство Жана Казановы из венецианских Пломб" {12}, "Процесс Ласенера" и т.
п. {13}, а также стремление других статей к легкой и шутливой говорливости, бывшей тогда в ходу во всей журнальной литературе. "Время" не хотело никому
уступить в легкости чтения и в интересе и хлопотало об успехе, не только вообще
признавая его обоюдно полезным и для себя и для публики, но и прямо для того, чтобы дать возможно большее распространение той идее, с которою оно
выступило в литературу. И вот почему прямая ссылка на славянофилов {14} была
бы
настоящая причина небольших разногласий, возникавших у журнала с Ап.
Григорьевым. Статьи Григорьева усердно читались нами, сотрудниками
184
"Времени", вероятно, читались и серьезными литераторами других кружков; но
для публики они, очевидно, не годились, так как для своего понимания требовали
и умственного напряжения, и знакомства с литературными преданиями, не
находящимися в обиходе. Для журнала представляли некоторое неудобство и его
резкие ссылки на славянофильство {15}.
IV
Болезнь.
– Писательский труд
<...> Федор Михайлович принялся работать с удивительным жаром. Он
печатал с первой книжки свой роман "Униженные и оскорбленные" и вел
критический отдел, который открыл статьею: "Ряд статей о русской литературе.
Введение". Но кроме того, он принимал участие в других трудах по журналу, в
составлении книжек, в выборе и заказе статей, а в первом номере взял на себя и
фельетон. Фельетон поручен был, собственно, Д. Д. Минаеву; но, не знаю почему, содержание написанного им фельетона не удовлетворило Федора Михайловича; тогда он наскоро написал свою статью, под заглавием "Сновидения в стихах и
прозе", и вставил в нее все стихотворения, которыми был пересыпан фельетон Д.
Д. Минаева, по тогдашней моде введенной, кажется, Добролюбовым, именно его
знаменитым "Свистком" в "Современнике" {16}. Такого труда наконец не
выдержал Федор Михайлович и на третий месяц заболел. В апрельской книжке
"Времени" вместо пяти или даже шести печатных листов явилось только
восемнадцать страниц его романа, с примечанием от редакции о болезни автора.
Болезнь эта была страшный припадок падучей, от которого он дня три пролежал
почти без памяти.
Помню нашу общую тревогу, - несмотря на то что вообще его припадки
были делом привычным для его близких.
Дорого обходился ему литературный труд. Впоследствии мне случалось
слышать от него, что для излечения от падучей доктора одним из главных
условий ставили - прекратить вовсе писание. Сделать этого, разумеется, не было
возможности, даже если бы он сам мог решиться на такую жизнь, на жизнь без
исполнения того, что он считал своим призванием. Мало того - не было
возможности даже и отдохнуть хорошенько, год или два. Только перед самой
смертью дела его, благодаря больше всего заботливости Анны Григорьевны, устроились так, что отдых был возможен; но перед самой же смертью он меньше