Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1
Шрифт:
– воскликнул он и принялся шутить о совершенно посторонних предметах.
Помню также, как, готовясь к одному из литературных чтений, бывших тогда в
большой моде, он затруднялся, что ему выбрать. "Нужно что-нибудь новенькое, интересное", - говорил он мне. "Из "Мертвого дома"?" - предложил я. "Я уж часто
читал, да и не хотелось бы мне. Мне все тогда кажется, как будто я жалуюсь
перед публикою, все жалуюсь... Это нехорошо".
Вообще он не любил обращаться к прошлому, как будто желая
откинуть, и если пускался вспоминать, то останавливался на чем-нибудь
радостном, как будто хвалился им. Вот почему из его разговоров трудно было
составить понятие о случаях его прежней жизни.
В отношении к власти он всегда твердо стоял на той точке, которая так
ясна и тверда у всех истинно русских людей. Он давал полную строгость своему
суждению, но откладывал всякую мысль о непокорности. Ни сплетничества, ни
охоты злословить у него не было, хотя ему случалось с великою горечью и
негодованием говорить об иных лицах и распоряжениях. На себе же он переносил
и неудобные существующие порядки не только беспрекословно, но часто с
совершенным спокойствием, как дело не его лично касающееся, а составляющее
общее условие, свойство которого не зависит от этого частного случая. Так, например, я не помню, чтобы он когда-нибудь сильно раздражался против
цензуры {30}. <...>
VII
Либерализм.
– Студентская история
Вообще никакого следа революционного направления не было в кружке
"Времени", то есть не только каких-нибудь помыслов, но и сношений с людьми, замышлявшими недоброе, или какого-нибудь им потворства и одобрения. Все мы, и Федор Михайлович во главе, в самый разгар сумятицы желали и думали
ограничиться только литературного ролью, то есть трудиться для того
нравственного и умственного поворота в обществе, какой считали наилучшим.
Мы, в сущности, были очень отвлеченные журналисты, говорили только об
общих вопросах и взглядах, в практической же области мы останавливались на
чистом либерализме, то есть на таком учении, которое менее всего согласно с
мыслью о насильственном перевороте, и если настаивает на каких-нибудь
изменениях существующего порядка, то добивается этих изменений одним лишь
убеждением и вразумлением. <...> Что либерал, по сущности дела, должен быть в
большинстве случаев консерватором, а не прогрессистом и ни в каком случае не
революционером, это едва ли многие знают и ясно понимают. Такой настоящий
либерализм Федор Михайлович сохранял до конца своей жизни, как должен его
сохранять всякий просвещенный не ослепленный человек.
Расскажу здесь один из важных случаев того времени, так называемую
студентскую
194
рисующую тогдашнее состояние общества. В этой истории, вероятно,
действовали разные внутренние пружины; но я не буду их касаться, а расскажу ее
наружный, публичный вид, имевший главное значение для большинства и
действующих лиц и зрителей. Университет, вследствие наплыва либерализма, кипел тогда жизнью все больше и больше, но, к несчастию, такою, которая топила
учебные занятия. Студенты составляли сходки, учредили свою кассу, библиотеку, издавали сборник, судили своих товарищей и т. д.; но все это так их развлекало и
возбуждало, что большинство, и даже многие из самых умных и способных, перестали учиться. Было немало и беспорядков, то есть выходов за границы
всевозможных льгот, и начальство решилось наконец принять меры для
прекращения этого хода дел. Чтобы заручиться непререкаемым авторитетом, оно
исходатайствовало высочайшее повеление, которым запрещались сходки, кассы, депутаты и тому подобное. Повеление вышло летом, и, когда студенты осенью
явились в университет, нужно было привести его в исполнение. Студенты
задумали противиться, но решились на то единственное сопротивление, какое
допускается либеральными началами, то есть на чисто пассивное. Так они и
сделали; они привязывались ко всяким предлогам, чтобы только дать как можно
больше работы властям и гласности всему делу. Они очень искусно добились
величайшего скандала, какого только можно было добиться. Власти вынуждены
были два или три раза забирать их днем, на улице, огромными толпами. К, пущей
радости студентов, их посадили даже в Петропавловскую крепость. Они
беспрекословно подчинились этому аресту, потом суду и, наконец, ссылке, для
многих очень тяжкой и долговременной. Сделавши это, они думали, что сделали
все, что нужно, то есть что они громко заявили о нарушении своих прав, сами не
вышли из пределов законности и понесли тяжкое наказание, как будто только за
неотступность своих просьб. <...>
Разумеется, весь город только и говорил о студентах. С заключенными
дозволялись свидания, и потому в крепость каждый день являлось множество
посетителей. И от редакции "Времени" был им послан гостинец. У Михаила
Михайловича был зажарен огромный ростбиф и отвезен в крепость с прибавкою
бутылки коньяку и бутылки красного вина. Когда студентов, признанных
наиболее виновными, стали наконец увозить в ссылку, их провожали далеко за
город родные и знакомые. Прощание было людное и шумное, и ссыльные
большею частию смотрели героями.