Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1
Шрифт:
По мере того как отношения между Достоевским и моей сестрой, по-
видимому, портились, моя дружба с ним все возрастала. Я восхищалась им с
каждым днем все более и более и совершенно подчинилась его влиянию. Он, разумеется, замечал мое беспредельное поклонение себе, и оно ему было приятно.
Постоянно ставил он меня в пример сестре.
Случалось Достоевскому высказать какую-нибудь глубокую мысль или
гениальный. парадокс, идущий вразрез с рутинной моралью, -
вздумается притвориться непонимающею; у меня глаза горят от восторга - она же, нарочно, чтобы позлить его, ответит, пошлою, избитою истиною.
236
– У вас дрянная, ничтожная душонка!
– горячился тогда Федор
Михайлович.
– То ли дело ваша сестра! Она еще ребенок, а как понимает меня!
Потому что у нее душа чуткая!
Я вся краснела от удовольствия и, если бы надо было, дала бы себя
разрезать на части, чтобы доказать ему, как я его понимаю. В глубине души я
была- очень довольна, что Достоевский не выказывает теперь к сестре такого
восхищения, как в начале их знакомства. Мне самой было очень стыдно этого
чувства. Я упрекала себя в нем, как в некотором роде измене против сестры, и, вступая в бессознательную сделку с собственной совестью, старалась особенной
ласковостью, услужливостью искупить этот мой тайный грех перед нею. Но
угрызения совести все же не мешали мне чувствовать невольное ликованье
каждый раз, когда Анюта и Достоевский ссорились.
Федор Михайлович называл меня своим другом, и я пренаивно верила,
что стою ближе к нему, чем старшая сестра, и лучше его понимаю. Даже
наружность мою он восхвалял в ущерб Анютиной.
– Вы воображаете себе, что очень хороши, - говорил он сестре.
– А ведь
сестрица-то ваша будет со временем куда лучше вас! У нее и лицо выразительнее, и глаза цыганские! А вы смазливенькая немочка, вот вы кто!
Анюта презрительно ухмылялась; я же с восторгом впивала в себя эти
неслыханные дотоле похвалы моей красоте.
– А ведь, может быть, это и правда, - говорила я себе с замиранием сердца, и меня даже пресерьезно начинала беспокоить мысль: как бы не обиделась сестра
тем предпочтением, которое оказывает мне Достоевский,
Мне очень хотелось знать наверное, что сама Анюта обо всем этом думает
и правда ли, что я буду хорошенькой, когда совсем вырасту. Этот последний
вопрос меня особенно занимал.
В Петербурге мы спали с сестрой в одной комнате, и по вечерам, когда мы
раздевались, происходили наши самые задушевные беседы.
Анюта, по обыкновению, стоит перед зеркалом, расчесывая свои длинные
белокурые волосы и заплетая
гребнем. Я сижу на кровати, уже совсем раздетая, охватив колени руками и
обдумывая, как бы начать интересующий меня разговор.
– Какие смешные вещи говорил сегодня Федор Михайлович!
– начинаю я
наконец, стараясь казаться как можно равнодушнее.
– А что такое?
– спрашивает сестра рассеянно, очевидно совершенно уже
забыв этот важный для меня разговор.
– А вот о том, что у меня глаза цыганские и что я буду хорошенькой, -
говорю я и сама чувствую, что краснею до ушей.
Анюта опускает руку с гребнем и оборачивается ко мне лицом, живописно
изогнув шею.
– А ты веришь, что Федор Михайлович находит тебя красивой, красивее
меня?
– спрашивает она и глядит на меня лукаво и загадочно.
Эта коварная улыбка, эти зеленые смеющиеся глаза и белокурые
распущенные волосы делают из нее совсем русалку. Рядом с ней, в большом
237
трюмо, стоящем прямо против ее кровати, я вижу мою собственную, маленькую, смуглую фигурку и могу сравнить нас. Не могу сказать, чтобы это сравнение
было мне особенно приятно, но холодный, самоуверенный тон сестры сердит
меня, и я не хочу сдаться.
– Бывают разные вкусы!
– говорю я сердито.
– Да, бывают странные вкусы!
– замечает Анюта спокойно и продолжает
расчесывать свои волосы.
Когда уже свеча затушена, я лежу, уткнувшись лицом в подушку, и все
еще продолжаю свои размышления по этому же предмету.
"А ведь, может быть, у Федора Михайловича такой вкус, что я ему
нравлюсь больше сестры", - думается мне, и, по машинальной детской привычке, я начинаю мысленно молиться: "Господи боже мой! пусть все, пусть весь мир
восхищаются Анютой - сделай только так, чтобы Федору Михайловичу я казалась
самой хорошенькой!"
Однако моим иллюзиям на этот счет предстояло в ближайшем будущем
жестокое крушение.
В числе тех talents d'agrement {изящных талантов (франц.).}, развитие
которых поощрял Достоевский, было занятие музыкой. До тех пор я училась игре
на фортепьяно, как учится большинство девочек, не испытывая к этому делу ни
особенного пристрастия, ни особенной ненависти. Слух у меня был
посредственный, но так как с пятилетнего возраста меня заставляли полтора часа
ежедневно разыгрывать гаммы и экзерсисы, то у меня к тринадцати годам уже