Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 1
Шрифт:
русском языке то, что хотелось.
Чтение и мысли, которые оно пробуждало, не только мешали мне следить
за уроками, но заметно охлаждали к классным занятиям. Достоевский, сколько
помнится, учился также неважно; он приневоливал себя с тем, чтобы окончить
курс и переходить из класса в класс без задержки. Последнее не удалось ему, однако ж; при переходе в один из классов он не выдержал экзамена и должен был
в нем остаться еще год; неудача эта потрясла его совершенно; он сделался
пролежал несколько времени в лазарете {15} <...>.
Около этого времени в иностранных книжных магазинах стали во
множестве появляться небольшие книжки под общим названием "Физиологии"; каждая книжка заключала описание какого-нибудь типа парижской жизни.
Родоначальником такого рода описаний служило известное парижское издание:
"Французы, описанные сами собою" {16}. <...> У нас тотчас же явились
подражатели.
Некрасову, практический ум которого был всегда настороже, пришла
мысль начать также издавать что-нибудь в этом роде; он придумал издание в
нескольких книжках: "Физиология Петербурга". Сюда, кроме типов, должны
были войти бытовые сцены и очерки из петербургской уличной и домашней
жизни. Некрасов обратился ко мне, прося написать для первого тома один из
таких очерков. <...>
Попав на мысль описать быт шарманщиков, я с горячностью принялся за
исполнение. <...>
Около этого времени я случайно встретился на улице с Достоевским,
вышедшим из училища и успевшим уже переменить военную форму на статское
платье {17}. Я с радостным восклицанием бросился обнимать его. Достоевский
также мне обрадовался, но в его приеме заметна была некоторая сдержанность.
При всей теплоте, даже горячности сердца, он еще в училище, в нашем тесном, почти детском кружке, отличался не свойственною возрасту сосредоточенностью
и скрытностью, не любил особенно громких, выразительных изъявлений чувств.
Радость моя при неожиданной встрече была слишком велика и искрения, чтобы
пришла мне мысль обидеться его внешнею холодностью. Я немедленно с
воодушевлением рассказал ему о моих литературных знакомствах и попытках и
просил сейчас же зайти ко мне, обещая прочесть ему теперешнюю мою работу, на
что он охотно согласился.
Он, по-видимому, остался доволен моим очерком, хотя и не
распространялся в излишни похвалах; ему не понравилось только одно
выражение в главе "Публика шарманщика". У меня было написано так: когда
шарманка перестает играть, чиновник из окна бросает пятак, который падает к
ногам шарманщика. "Не то, не то, - раздраженно заговорил вдруг Достоевский, -
совсем не то! У тебя выходит слишком сухо: пятак упал к ногам... Надо было
сказать: пятак упал на мостовую,
87
очень хорошо - было для меня целым откровением. Да, действительно: звеня и
подпрыгивая выходит гораздо живописнее, дорисовывает движение.
Художественное чувство было в моей натуре; выражение: пятак упал не просто, а
звеня и подпрыгивая, - этих двух слов было для меня довольно, чтобы понять
разницу между сухим выражением и живым, художественно-литературным
приемом {18}. <...>
В течение этого времени я чаще и чаще виделся с Достоевским.
Кончилось тем, что мы согласились жить вместе, каждый на свой счет {19}.
Матушка посылала мне ежемесячно пятьдесят рублей; Достоевский получал от
родных из Москвы почти столько же. По тогдашнему времени, денег этих было
бы за глаза для двух молодых людей; но деньги у нас не держались и расходились
обыкновенно в первые две недели; остальные две недели часто приходилось
продовольствоваться булками н ячменным кофеем, который тут же подле
покупали мы в доме Фридерикса. Дом, где мы жили, находился на углу
Владимирской и Графского переулка; квартира состояла из кухни и двух комнат с
тремя окнами, выходившими в Графский переулок; последнюю комнату занимал
Достоевский, ближайшую к двери - я. Прислуги у нас не было, самовар ставили
мы сами, за булками и другими припасами также отправлялись сами.
Когда я стал жить с Достоевским, он только что кончил перевод романа
Бальзака "Евгения Гранде". Бальзак был любимым нашим писателем; говорю
"нашим" потому, что оба мы одинаково им зачитывались, считая его неизмеримо
выше всех французских писателей. Не знаю, как потом думал Достоевский, но я
до сих пор остался верен прежнему мнению и часто перечитываю некоторые из
творений Бальзака. Не могу припомнить, каким образом, через кого перевод
"Евгении Гранде" попал в журнал "Библиотека для чтения"; {20} помню только, когда книга журнала попала к нам в руки, Достоевский глубоко огорчился, и было
от чего: "Евгения Гранде" явилась едва ли не на треть в сокращенном виде против
подлинника. Но таков уж, говорили, был обычай у Сенковского, редактора
"Библиотеки для чтения". Он поступал так же бесцеремонно с оригинальными
произведениями авторов. Последние были настолько смирны, что молчали, лишь
бы добиться счастья видеть свою рукопись и свое имя в печати.
Увлечение Бальзаком было причиной, что Белинский, к которому в
первый раз повел меня Некрасов, сделал на меня впечатление обратное тому, какое я ожидал. Настроенный Некрасовым, я ждал, как счастья, видеть