Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
мы всегда садились в отдалении под "нашим дубом". Смеху, веселья было много, и муж уверял, что он со мною помолодел на всю разницу наших лет. Случались и
анекдоты: так однажды с "нашего дуба" в большую кружку с пивом Федора
Михайловича свалилась веточка, а с нею громадный черный жук. Муж мой был
брезглив и из кружки с жуком пить не захотел, а отдал ее кельнеру, приказав
принести другую. Когда тот ушел, муж пожалел, зачем не пришла мысль
потребовать сначала новую кружку,
жука и ветку и принесет ту же кружку обратно. Когда кельнер пришел, Федор
Михайлович спросил его: "Что ж, вы ту кружку вылили?" - "Как вылил, я ее
выпил!" - ответил тот, и по его довольному виду можно было быть уверенным, что он не упустил случая лишний раз выпить пива.
Эти ежедневные прогулки напомнили и заменили нам чудесные вечера
нашего жениховства, так много было в них веселья, откровенности и
простодушия.
В половине десятого мы возвращались, пили чай и затем садились: Федор
Михайлович - за чтение купленных им произведений Герцена {22}, я же
принималась за свой дневник. Писала я его стенографически первые полтора-два
года нашей брачной жизни, с небольшими перерывами за время моей болезни.
<...>
Одним из поводов наших идейных разногласий был так называемый
"женский вопрос". Будучи по возрасту современницей шестидесятых годов, я
твердо стояла за права и независимость женщин и негодовала на мужа за его, по
моему мнению, несправедливое отношение к ним. Я даже готова была подобное
отношение считать за личную обиду и иногда высказывала это мужу. Помню, как
раз, видя меня огорченной, муж спросил меня:
– Анечка, что ты такая? Не обидел ли тебя чем?
– Да, обидел: мы давеча говорили о нигилистках, и ты их так жестоко
бранил.
– Да ведь ты не нигилистка, что ж ты обижаешься?
– Не нигилистка, это правда, но я женщина, и мне тяжело слышать, когда
бранят женщину.
– Ну, какая ты женщина?
– говорил мой муж.
– Как какая женщина?
– обижалась я.
32
– Ты моя прелестная, чудная Анечка, и другой такой на свете нет, вот ты
кто, а не женщина!
По молодости лет я готова была отвергать его чрезмерные похвалы и
сердиться, что он не признает меня за женщину, какою я себя считала.
Скажу к слову, что Федор Михайлович действительно не любил
тогдашних нигилисток. Их отрицание всякой женственности, неряшливость,
грубый напускной тон возбуждали в нем отвращение, и он именно ценил во мне
противоположные качества. Совсем другое отношение к женщинам возникло в
Федоре Михайловиче впоследствии, в семидесятых годах, когда действительно из
них выработались умные, образованные
женщины. Тогда мой муж высказал в "Дневнике писателя", что "многого ждет от
русской женщины" {"Дневник писателя" ("Гражданин", 1873, N 35)23, (Прим. Л.
Г. Достоевской.)}. <...>
Прошло недели три нашей дрезденской жизни, как однажды муж
заговорил о рулетке (мы часто с ним вспоминали, как вместе писали роман
"Игрок") и высказал мысль, что если бы в Дрездене он был теперь один, то
непременно бы съездил поиграть на рулетке. К этой мысли муж возвращался еще
раза два, и тогда я, не желая в чем-нибудь быть помехой мужу, спросила, почему
же он теперь не может ехать? Федор Михайлович сослался на невозможность
оставить меня одну, ехать же вдвоем было дорого. Я стала уговаривать мужа
поехать в Гомбург на несколько дней, уверяя, что за его отсутствие со мной
ничего не случится. Федор Михайлович пробовал отговариваться, но так как ему
самому очень хотелось "попытать счастья", то он согласился и уехал в Гомбург
{24}, оставив меня на попечение нашей хозяйки. Хотя я и очень бодрилась, но
когда поезд отошел, я почувствовала себя одинокой, я не могла сдержать своего
горя и расплакалась. Прошло два-три дня, и я стала получать из Гомбурга письма, в которых муж сообщал мне о своих проигрышах и просил выслать ему деньги; я
его просьбу исполнила, но оказалось, что и присланные он проиграл, и просил
вновь прислать, и я, конечно, послала. Но так как для меня эти "игорные"
волнения были совершенно неизвестны, то я преувеличила их влияние на
здоровье моего мужа. Мне представилось, судя по его письмам, что он, оставшись
в Гомбурге, страшно волнуется и беспокоится. Я опасалась нового припадка и
приходила в отчаяние от мысли, зачем я его одного отпустила и зачем меня нет с
ним, чтобы его утешить и успокоить. Я казалась себе страшной эгоисткой, чуть не
преступницей за то, что в такие тяжелые для него минуты я ничем не могу ему
помочь.
Чрез восемь дней Федор Михайлович вернулся в Дрезден и был страшно
счастлив и рад, что я не только не стала его упрекать и жалеть проигранные
деньги, а сама его утешала и уговаривала не приходить в отчаяние.
Неудачная поездка в Гомбург повлияла на настроение Федора
Михайловича. Он стал часто возвращаться к разговорам о рулетке, жалел об
истраченных деньгах и в проигрыше винил исключительно самого себя. Он
уверял, что очень часто шансы были в его руках, но он не умел их удержать, торопился, менял ставки, пробовал разные методы игры - ив результате