Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
было бы опасно ввиду приближающегося семейного события. Как ни жалко было
мне расставаться с рукописями, но пришлось покориться настойчивым доводам
Федора Михайловича. Мы растопили камин и сожгли бумаги. Таким образом,
погибли рукописи романов "Идиот" и "Вечный муж". Особенно жаль мне было
лишиться той части романа "Бесы", которая представляла собою оригинальный
вариант этого тенденциозного произведения. Мне удалось отстоять только
записные книжки к названным романам и передать
предполагала вернуться в Россию позднею осенью. Взять же с собою целый
чемодан с рукописями она не соглашалась: большое количество их могло
возбудить подозрение и бумаги были бы от нее отобраны.
Наконец 5 июля вечером нам удалось выехать из Дрездена на Берлин, где
мы пересели на поезд, отправлявшийся в Россию.
Много хлопот было нам дорогой с нашею резвою Любочкой, которой
было год десять месяцев. Мы ехали без няни, и, ввиду моего болезненного
состояния, с нею все время пути (шестьдесят восемь часов) нянчился мой муж: выводил ее на платформы гулять, приносил молоко и еду, развлекал ее играми, -
словом, действовал как самая умелая нянюшка и этим очень облегчил для меня
продолжительный переезд.
Как мы предполагали, так и случилось: на границе у нас перерыли все
чемоданы и мешки, а бумаги и пачку книг отложили в сторону. Всех уже
выпустили из ревизионного зала, а мы трое оставались, да еще кучка чиновников, столпившихся около стола и разглядывавших отобранные книги и тонкую пачку
рукописи. Мы стали уже беспокоиться, не пришлось бы нам опоздать к
отходящему в Петербург поезду, как наша Любочка выручила нас из беды, -
бедняжка успела проголодаться и принялась так голосисто кричать: "Мама, дай
булочки", что чиновникам скоро надоели ее крики и они решили нас отпустить с
миром, возвратив без всяких замечаний и книги и рукопись.
Еще сутки пришлось нам промучиться в вагоне, но сознание того, что мы
едем по русской земле, что вокруг нас все свои, русские, было до того
утешительно, что заставляло нас забывать все дорожные невзгоды. Мы с мужем
были веселы и счастливы и спрашивали друг друга: неужели правда, что мы
наконец в России? До того диковинным казалось нам осуществление нашей
давнишней мечты.
<"ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РОДИНУ">
<...> Несмотря на неприятные приставания кредиторов и постоянный
недостаток денег, я все же с удовольствием вспоминаю зиму 1871-1872 года. Уже
одно то, что мы опять на родине, среди русских и всего русского, представляло
для меня величайшее счастье. Федор Михайлович также был чрезвычайно рад
своему возвращению, возможности увидеться с друзьями и, главное, возможности
наблюдать текущую русскую жизнь,
53
отдалившимся. Федор Михайлович возобновил знакомство со многими прежними
друзьями, а у своего родственника, проф. М. И. Владиславлева, имел случай
встретиться со многими лицами из ученого мира; с одним из них, В. В.
Григорьевым (востоковедом), Федор Михайлович с особенным удовольствием
беседовал. Познакомился у кн. Вл. П. Мещерского, издателя "Гражданина" {58}, с
Т. И. Филипповым и со всем кружком, обедавшим у Мещерского по средам. Здесь
же встретился с К. П. Победоносцевым, с которым впоследствии очень сблизился, и эта дружба сохранилась до самой его смерти {59}.
Помню, в эту зиму приезжал в Петербург постоянно живший в Крыму Н.
Я. Данилевский, и Федор Михайлович, знавший его еще в юности ярым
последователем учения Фурье и очень ценивший его книгу "Россия и Европа", захотел возобновить старое знакомство. Он пригласил Данилевского к нам на
обед и, кроме него, несколько умных и талантливых людей. (Запомнила Майкова, Ламанского, Страхова.) Беседа их затянулась до глубокой ночи.
В эту же зиму П. М. Третьяков, владелец знаменитой Московской
картинной галереи, просил у мужа дать возможность нарисовать для галереи его
портрет. С этой целью приехал из Москвы знаменитый художник В. Г. Пе-ров.
Прежде чем начать работу, Перов навещал нас каждый день в течение недели; заставал Федора Михайловича в самых различных настроениях, беседовал,
вызывал на споры и сумел подметить самое характерное выражение в лице мужа, именно то, которое Федор Михайлович имел, когда был погружен в свои
художественные мысли. Можно бы сказать, что Перов уловил на портрете
"минуту творчества" Достоевского. Такое выражение я много раз примечала в
лице Федора Михайловича, когда, бывало, войдешь к нему, заметишь, что он как
бы "в себя смотрит", и уйдешь, ничего не сказав. Потом узнаешь, что Федор
Михайлович так был занят своими мыслями, что не заметил моего прихода, и не
верит, что я к нему заходила.
Перов был умный и милый человек, и муж любил с ним беседовать. Я
всегда присутствовала на сеансах и сохранила о Перове самое доброе
воспоминание.
Зима пролетела быстро, и наступила весна 1872 года, а с нею в нашей
жизни целый ряд несчастий и бедствий, оставивших после себя долго
незабываемые последствия {60}. <...>
К осени 1872 года мы несколько оправились от тяжелых впечатлений
этого несчастного для нас лета и, вернувшись из Старой Руссы, поселились во 2-й
роте Измайловского полка, в доме генерала Мевес. Квартира наша помещалась во