Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
несколько раз крепко пожал руку. Акушерка сказала мне, что за всю свою
многолетнюю практику ей не приходилось видеть отца новорожденного в таком
волнении и расстройстве, в каком был все время мой муж, и опять повторила:
"Oh, ces russes, ces russes!" {О, эти русские, эти русские! (франц.).} Сиделку она
послала за чем-то в аптеку, а Федора Михайловича посадила стеречь меня, чтоб я
не заснула {В романе "Бесы", в сцене родов жены Шатова, Федор Михайлович
описал
Достоевской.)}. <...>
Когда в нашем доме устроился известный порядок, началась жизнь, о
которой у меня навеки остались самые отрадные воспоминания. К моему
большому счастию, Федор Михайлович оказался нежнейшим отцом: он
непременно присутствовал при купании девочки и помогал мне, сам завертывал
ее в покойное одеяльце и зашпиливал его английскими булавками, носил и
укачивал ее на руках и, бросая свои занятия, спешил к ней, чуть только заслышит
ее голосок. Первым вопросом при его пробуждении или по возвращении домой
было: "Что Соня? Здорова? Хорошо ли спала, кушала?" Федор Михайлович
целыми часами просиживал у ее постельки, то напевая ей песенки, то
разговаривая с нею, причем, когда ей пошел третий месяц, он был уверен, что
Сонечка узнает его, и вот что он писал А. Н. Майкову от 18 мая 1868 года: "Это
маленькое, трехмесячное создание, такое бедное, такое крошечное - для меня
было уже лицо и характер. Она начинала меня знать, любить и улыбалась, когда я
подходил. Когда я своим смешным голосом пел ей песни, она любила их слушать.
43
Она не плакала и не морщилась, когда я ее целовал; она останавливалась плакать, когда я подходил".
Но недолго дано было нам наслаждаться нашим безоблачным счастьем. В
первых числах мая стояла дивная погода, и мы, по настоятельному совету
доктора, каждый день вывозили нашу дорогую крошку в Jardin des Anglais, где
она и спала в своей колясочке два-три часа. В один несчастный день во время
такой прогулки погода внезапно изменилась, началась биза (bise), и, очевидно, девочка простудилась, потому что в ту же ночь у нее повысилась температура и
появился кашель. Мы тотчас же обратились к лучшему детскому врачу, и он
посещал нас каждый день, уверяя, что девочка наша поправится. Даже за три часа
до ее смерти говорил, что больной значительно лучше. Несмотря на его уверения, Федор Михайлович не мог ничем заниматься и почти не отходил от ее колыбели.
Оба мы были в страшной тревоге, и наши мрачные предчувствия оправдались:
днем 12 мая (нашего стиля) наша дорогая Соня скончалась. Я не в силах
изобразить того отчаяния, которое овладело нами,
нашу милую дочь. Глубоко потрясенная - и опечаленная ее кончиною, я страшно
боялась за моего несчастного мужа: отчаяние его было бурное, он рыдал и плакал, как женщина, стоя пред остывавшим телом своей любимицы, и покрывал ее
бледное личико и ручки горячими поцелуями. Такого бурного отчаяния я никогда
более не видала. Обоим нам казалось, что мы не вынесем нашего горя. Два дня
мы вместе, не разлучаясь ни на минуту, ходили по разным учреждениям, чтобы
получить дозволение похоронить нашу крошку, вместе заказывали все
необходимое для ее погребения, вместе наряжали в белое атласное платьице, вместе укладывали в белый, обитый атласом гробик и плакали, безудержно
плакали. На Федора Михайловича было страшно смотреть, до того он осунулся и
похудел за неделю болезни Сони. На третий день мы свезли наше сокровище для
отпевания в русскую церковь, а оттуда на кладбище в Plain Palais, где и схоронили
в.. отделе, отведенном для погребения младенцев. Через несколько дней могила ее
была обсажена кипарисами, а среди них был поставлен белый мраморный крест.
Каждый день ходили мы с мужем на ее могилку, носили цветы и плакали.
Слишком уж тяжело было нам расстаться с нашею бесценною малюткою, так
искренне и глубоко успели мы ее полюбить и так много мечтаний и надежд
соединялось у нас с ее существованием!
Оставаться в Женеве, где все напоминало нам Соню, было немыслимо, и
мы решили немедленно исполнить наше давнишнее намерение переехать в
Wevey, на том же Женевском озере. <...>
Никогда не забуду я тот вечно печальный день, когда мы, отправив свои
вещи на пароход, пошли в последний раз проститься с могилкой нашей дорогой
девочки и положить ей прощальный венок. Мы целый час сидели у подножия
памятника и плакали, вспоминая Соню, и, осиротелые, ушли, часто оглядываясь
на ее последнее убежище.
Пароход, на котором нам пришлось ехать, был грузовой, и пассажиров на
нашем конце было мало. День был теплый, но пасмурный, под стать нашему
настроению. Под влиянием прощания с могилкой Сонечки Федор Михайлович
был чрезвычайно растроган и потрясен, и тут, в первый раз в жизни (он редко
44
роптал), я услышала его горькие жалобы на судьбу, всю жизнь его
преследовавшую. Вспоминая, он мне рассказал про свою печальную одинокую
юность после смерти нежно им любимой матери, вспоминал насмешки товарищей
по литературному поприщу, сначала признавших его талант, а затем жестоко его