Ф. М. Достоевский. Новые материалы и исследования
Шрифт:
Все наши таланты 40-х годов завершили свое поприще: им нечего сказать и ничего более не скажут, следовательно, и смерть их — в самую пору. Но умер Соловьев [1492] , и об этой великой потере никто не плакал! Великого старика схоронили так, как бы Ивана Петрова Корнилова [1493] . Писемский был тоже не литературная мелюзга… Да что говорить! Право, смешно и грустно! Я очень бы печалился о смерти Достоевского, если бы не было этих оваций и журнального гаму; после них… мне досадно и грустно. Почему? Потому что они убивают критику, не дозволяют сказать настоящей правды о писателе. Так у нас все и всегда!..
1492
Историк Сергей Михайлович Соловьев.
1493
Иван Петрович Корнилов (1811-1901) — историк и археолог, председатель петербургского отдела Славянского благотворительного комитета.
Последнее время в жизни Достоевского сопровождалось такою славою, выражением такого сочувствия, каких у нас ни один писатель, после Пушкина, не удостаивался. Впрочем, исключение составляет Некрасов… Некрасов и Достоевский… Что по-видимому между ними общего? А это общее есть и даже весьма крупное: они — дети одной эпохи, питомцы двух школ, одновременно существовавших; у обоих весьма крупные, пожалуй, громадные, но больные таланты, потому что сами они были больные, повихнувшиеся люди. Некрасов был и остался школьником западнической школы и застыл в понятиях кружка Белинского; Достоевский постепенно становился и сделался самым восторженным и самым крайним славянофилом. Но если поставить Некрасова рядом с Грановским, а Достоевского — с Хомяковым, то какая громадная разница между талантливыми представителями наших учений и талантливыми нашими писателями! На стороне первых большой, светлый ум и большое, многостороннее образование; на стороне последних — образование на медные гроши, ум хотя и большой (как у Достоевского),
Слава и популярность Достоевского объясняются духом теперешнего больного времени, которому он, совершенно бессознательно и неумышленно, умел польстить; что Достоевский был человек, глубоко правдивый и глубоко честный, — для меня вне сомнения. Как большой талант, как писателя-психографа, как писателя, необыкновенно искреннего, Достоевского нельзя было не любить, и я уверен, что он имел множество таких почитателей, которые даже сами этого не сознавали. Но отсюда до поклонений еще далеко! Поклонение началось с речи его при открытии пушкинского памятника. Что такое эта речь по своему содержанию?
Пушкин послужил ему только предлогом, чтобы развить несколько парадоксов и повторить несколько мыслей, раньше высказанных другими. Герои первых поэм Пушкина (копии с байроновских типов) и сам Онегин у Достоевского явились какими-то цыганами, скитальцами. Русский человек, по его мнению, — скиталец по натуре. Ему тошно, ему скучно дома; он томится тоскою за себя и за других; он хочет спасать и себя, и других, — и спасет! Спасет и себя и Европу!.. Что за дикая мысль! Но она подкупила толпу, слушателей Достоевского: отсюда слезы и обмороки, потрясение нервов! Почему? Да потому, что все мятущиеся и непоседные скитальцы, Онегины, воспетые и излюбленные Пушкиным: и социалисты, ходящие и не ходящие в народ, и нигилисты, и сербские добровольцы — все это скитальцы! Какому-нибудь нигилисту, конечно, приятно приравнивать себя к Черняеву [1494] или Кирееву [1495] , но для правды и здравого смысла это совсем не приятно… "Наша страна бедная, наша страна нищая; но по ней сам Христос прошел", — эта мысль еще в 50-х годах была высказана Тютчевым в прекрасном стихотворении [1496] .
1494
Михаил Григорьевич Черняев (1828-1898) — генерал-лейтенант, видный участник русско-турецкой войны.
1495
Николай Алексеевич Киреев (1841-1876) — организатор и участник русских добровольческих отрядов в составе сербской армии.
1496
Стихотворение Тютчева без названия ("Эти бедные селенья…", 1855), завершающееся строфой:
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде царь небесный
Исходил, благословляя.
Мысли Достоевского о православии и христианстве… На эту тему можно много и долго говорить; но нельзя говорить разумно и толково, не прочитав богословских сочинений Хомякова да и не одного Хомякова. Но ни один мало-мальски образованный священник не скажет, что достаточно знать одну молитву, например "Господи и Владыко живота моего", для того, чтобы сделаться истинным христианином. В "Братьях Карамазовых" эти взгляды Достоевского высказаны точнее и выражены образно — в старце Зосиме и в Алеше, но оба типа крайне тенденциозны, ибо обусловливают истинное христианство непосредственным, чуть не первобытным состоянием людей. В мире монашеском люди, подобные Зосиме, представляют отрадное явление, как в мире житейском добродушные (фантастичные) Алеши, но оба мира не могут состоять из таких людей. В "Карамазовых" я мог бы указать такие воззрения Достоевского, которые почти целиком заимствованы из философии некоторых виленских обрусителей 60-х годов, полагавших, что просвещение и терпимость не нужны для православия.
Психический анализ у Достоевского, действительно, изумительный; но он употреблял его во зло и, думается мне, виртуозничал: всякая душевная мерзость непременно оправдывается и в конце всего перерождается в доблесть, но не простую, смиренную, а поднимающую бунт: уважай-де меня! Тут у Достоевского всепрощение, а к западникам (к которым и сам когда-то принадлежал) — если не злоба, то бичевание (в "Бесах"), — прием, недостойный художника!
Я не читал "Дневника писателя", но прочел в газетах речи Достоевского, обращенные к молодежи. Что такое эти речи? Да опять то же — та же московская речь, та же лесть (пусть и неумышленная): "Вы такие и этакие, (не добавлено — "скитальцы")!.. Нет, "друг истинный" не то бы сказал и иначе бы вразумил!.. Эти речи к молодежи даже не умны; но они приятно волнуют, возбуждают… И вот из похорон Достоевского вышло-то, чего, конечно, никто не ожидал: обожание, не лишенное глубокого комизма! Люди, не верующие ни в бога, ни в черта, пьют деревянное масло; нигилисты и нигилистки, недавно курившие папиросы в Казанском соборе [1497] , спешат в Невскую лавру читать псалтирь и чуть не дерутся за очередь!.. Я не переставал любить Достоевского как писателя, но правда выше всего.
1497
Инсинуация, связанная со студенческой демонстрацией на Казанской площади в Петербурге 6 декабря 1876 г. В судебном отчете, печатавшемся в "Правительственном вестнике" 1877 г., и в обвинительном заключении даже и не фигурировало обвинение, что студенты курили в храме папиросы (см. "Письма". — IV. — С. 356).
Этот вымышленный факт упомянул в своем обращении к московским студентам Достоевский, писавший 18 апреля 1878 г.:
"Прошлую зиму в Казанскую историю нашу толпа молодежи оскорбляет храм народный, курит в нем папироски, возбуждает скандал" (там же. — С. 18).
Автограф // ЦГАЛИ. — Ф. 1129. — Оп. 1. — Ед. хр. 11.
266. А. Н. Плещеев — А. Г. Достоевской
<С.-Петербург> 2 марта 1881 г.
Извините, бога ради, многоуважаемая Анна Григорьевна, что я несколько замедлил доставить вам "заявление", о котором вы мне говорили. Вчера хотел лично быть у вас, но утром было чтение, посвященное памяти Федора Михайловича в одной женской гимназии, а вечером произошла ужасная катастрофа, всех переполошившая [1499] . Не знаю, как вы найдете следующего рода заявление:
1499
Накануне, 1 марта, был казнен народовольцами Александр II.
"Смерть моего незабвенного мужа послужила поводом присылки ко мне громадного количества заявлений сочувствия в виде адресов, телеграмм, писем и пр. Не имея возможности благодарить отдельно каждого из посылавших эти заявления, я прибегаю к посредству печати для выражения моей глубочайшей признательности всем почтившим меня теплым вниманием своим, которое останется навсегда незабвенным для меня и послужит мне утешением в моем тяжелом горе" [1500] .
1500
Этим письмом устанавливается, что обращение от имени Анны Григорьевны Достоевской было написано Плещеевым.
Ряд телеграмм от отдельных лиц и организаций к А. Г. Достоевской с выражением соболезнования напечатан в "Биографии…". — С. 329-332.
Постараюсь быть у вас на днях, если позволите. Мне бы хотелось о многом еще побеседовать с вами…
Автограф // ЛБ. — Ф. 93.II.7.88.
267. А. Г. Достоевская — Е. Ф. Юнге
Феодосия. 14 августа 1881 г.
…Я не могу признать, что горе мое — эгоизм. Я тоскую не потому, что мне теперь труднее без него жить, мне больно, что он не жив; он, так желавший и мечтавший еще жить, еще работать, нарадоваться на детей… Мне больно, что прекратилось его доброе влияние на меня, на детей, влияние, от которого я так много ждала. Знаете ли вы, что все 14 лет нашей общей жизни мы работали с ним, как волы (я помогала ему стенографией, корректурами, изданием книг), и вечно-то мы нуждались, вечно едва сводили концы с концами, тревожились и мечтали хоть о самом крошечном обеспечении. И вот, он умирает, — и я обеспечена, у меня пенсия. Ну не горькая ли это насмешка? Когда было дозарезу надо, когда человек убивал себя над работой — обеспечения не было, и вот оно явилось для меня, когда оно совсем не нужно. Знаете ли, идея необеспеченности, мысль, что я и дети останемся без средств в случае его болезни или смерти, — мысль эта мучила и волновала его постоянно. Вы поймете, как мне больно думать, зачем это относительное довольство (кроме пенсии, и дела наши пошли лучше) не пришло прежде, когда оно было так необходимо, когда оно могло успокоить его… Я, должно быть, странный человек: мне кажется, не получи я пенсии, я бы легче перенесла мое горе. Мне бы пришлось много работать, и я бы нашла себе утешение в мысли, что я работаю для детей, что без меня они пропадут, что я им необходима. Теперь же у меня руки опускаются и все кажется, что я работаю лишь для того, чтоб у них была лишних 200 рублей. Главное у них есть, а о богатстве для них мы никогда не хлопотали да и не стоит того. Я предприняла издание Полного собрания сочинений, и мне прислали сюда корректуры, но я чувствую, что это уже не прежняя, живая работа, не горячее желание помочь, облегчить его труд, а только сознание долга. Вы скажете, что я нужна детям не с одной денежной стороны и должна о них заботиться. Я знаю это, люблю их больше всего в мире, отдала бы за них жизнь, если б потребовалось, радуюсь и благодарю бога, что он мне их оставил. Но как я о них ни забочусь, у меня остается много времени, которое я с такою радостью употребляла в помощь ему. Вот теперь я с болью в сердце вспоминаю счастливое прошлое, и горько мне, что оно никогда не вернется. Я чувствую себя до того одинокою в мире, что иногда страшно становится. А мысли, а вопросы, каждый день являющиеся, которые я сама не могу разрешить! Я не про материальную жизнь говорю. Прежде мне было легко: я до того верила Федору Михайловичу, до того сжилась с ним, что решение его было для меня окончательное. Теперь не то. Долго, может быть, пройдет прежде, чем я оправлюсь от постигшего меня удара и встану на ноги <…>
У меня расстроены нервы до невозможности. Плачу, тоскую, места себе не нахожу. Всякое письмо
Простите меня за бессвязное письмо: пишу и плачу да и вообще не умею писать письма [1501] …
Автограф // ГИМ. — Ф. 344. — Ед. хр. 41.
Приложение
1501
Из письма А. Г. Достоевской к Е. Ф. Юнге, датированного 19 ноября 1882 г.:
"…Я тоже здорова, но сил у меня очень мало, скоро устаю, часто чувствую апатию и уныние. Дела у меня так много, что я решительно не успеваю сделать и половины из того, что задумала. Приехав домой, я успела выдать два тома Полного собрания сочинений, так что закончила первую половину издания. В конце этого месяца выдам еще два тома, а все издание (т. е. все четырнадцать томов) думаю закончить в мае месяце 1883 г. Если мне удастся сделать это, то я буду спокойна и счастлива. Я скажу себе тогда, что я воздвигла изданием сочинений некий памятник моему вечно обожаемому мною Федору Михайловичу, что теперь всякий желающий изучить его может это сделать, так как собрано мною все, что он ни написал. Издав его сочинения, я исполню его задушевную мечту: он всегда мечтал о Полном собрании своих сочинений. Но в прежнее время это было неосуществимою мечтой. Кроме того, была у Федора Михайловича мечта выбрать из своих сочинений отрывки, которые можно было бы дать в руки детям 12-14 лет. При жизни его это не удалось сделать, но я имею указания, что именно он желал видеть в печати, и теперь выдам в свет к праздникам отдельный томик в 16-17 печатных листов, роскошно изданный. Много я задала себе и задумала сделать в память моего дорогого мужа; не знаю только, много ли удастся мне выполнить из моих предположений. Но мысль сделать что-либо в память его помогает мне жить, и мне все кажется, что, исполняя задуманное им, я ближе к нему. В материальном отношении издание идет блистательно: у меня, кроме розничной продажи, есть 1300 подписчиков, и это помогло мне уплатить до 20 тысяч за вышедшие тома и отложить несколько тысяч для покрытия остальных.
В результате дети мои будут иметь до 70 тысяч чистого барыша с этого издания, т. е. маленькое состояние — опять-таки мечта Федора Михайловича. Он всегда думал устроить дела свои так, чтоб детям его не пришлось нуждаться, быть несчастными от недостатка денег, портить дело поспешностью, опять-таки из-за денег, из-за насущного хлеба, как пришлось это ему испытать в своей жизни. Критики часто упрекают Федора Михайловича в небрежности, в неотделанности и поспешности работы, а если б знали они, как он писал: одна глава в редакции набирается, другая едва написана, а третья только в уме. Сколько раз Федор Михайлович приходил в отчаяние, что ему не пришлось исправить вещь, доделать, перечитать. А все проклятая нужда в деньгах, все ежедневные денежные затруднения заставляли так спешить и действительно иногда портить художественное произведение. Федор Михайлович мечтал хотя детей своих избавить от нужды, и слава богу, изданием этим мечта его исполняется".
15 февраля 1884 г. она писала той же корреспондентке:
"…Когда вы прочтете "Биографию", напишите мне ваше полное, откровенное мнение; мне слишком важно знать, какое впечатление произвело на вас чтение писем Федора Михайловича, да и вообще вся книга. Если б вы знали, дорогая моя Екатерина Федоровна, как трудно досталась мне "Биография"! Сколько беспокойств и борьбы выдержала я ради того, чтобы отстоять и не печатать некоторые письма, которые могли обидеть или огорчить людей, мною уважаемых. Многое удалось отстоять, но многое пришлось пропустить, и я теперь сильно раскаиваюсь в том. Например, напечатание писем о беспорядках в редакции "Заря" рассорило меня с С. С. Кашпиревой, которую я искренно уважаю и люблю. В случае моего несогласия биографы хотели разбежаться и оставить меня одну доканчивать издание, с тем, чтоб и ответственность за нелитературное расположение статей оставить на мне. Я люблю работать, но люблю иметь дело с делом, а не с людьми, и не умею мирить разные мелкие самолюбия; так что я с горечью вспоминаю те бедственные для меня три месяца, когда я должна была бороться за каждое письмо, главу и т. п. Но теперь, слава богу, все это кончено, первый том вышел два месяца тому назад, и им закончилось издание. (Всего я издала четырнадцать томов.) Вы не поверите, дорогая Катерина Федоровна, как я была счастлива, когда довела дело до конца. Я с гордостью в душе говорила, что послужила памяти моего незабвенного мужа; что теперь всякий желающий изучить его сочинения может это сделать, так как напечатано решительно все им написанное. Я гордилась тем, что исполнила его заветную мечту — издать Полное собрание его сочинений. Материальная сторона мне тоже удалась: я почти распродала все издание (6 200 экз.) и, кроме уплаты 36 тысяч за издание, имею теперь уже 48 тысяч чистого барыша. Теперь я знаю, что дети мои обеспечены и им не придется портить или бросать любимое дело ради денег или в погоне за куском хлеба, как это, к несчастию, приходилось делать Федору Михайловичу. Одна горькая мысль приходит мне в голову: зачем это обеспечение явилось так поздно, зачем не было его при жизни, чтоб мой дорогой муж хоть одно произведение мог написать, не торопясь, не портя, не мучаясь мыслью о завтрашнем дне" (там же).
Насколько значительную роль сыграла Анна Григорьевна в создании биографии Достоевского, можно судить и по следующей ее недатированной записке к Страхову (весна или лето 1881 г.):
"Я в большом беспокойстве, многоуважаемый Николай Николаевич! Софья Сергеевна <Кашпирева> (не выдайте меня ей) передала мне, будто вы намерены отказаться писать биографию Федора Михайловича. Неужели это возможно? Но вы дали мне твердое слово, и я на него надеюсь. Пожалуйста, пожалуйста, не отказывайтесь! Пока вас не увижу, буду беспокоиться…" (Авт. // ЦГАЛИ. — Ф. 1159. — Оп. 2. — Ед. хр. 6).
"Мы получили ваше письмо, в котором есть пункты, ответ на кои должен дать я, а не жена моя, хотя письмо и к ней, — писал Достоевской А. Н. Майков летом 1881 г. — Признаюсь, это меня очень затрудняет. Вам нельзя писать зря, а все надобно оглядываться на публику, ибо вы собираете письма, не жжете их да потом когда-нибудь и напечатаете. А пункты такого рода, что, по-настоящему, публике до них не должно быть дела. Вы хотите, чтобы я передал Оресту Федоровичу Миллеру письма Федора Михайловича, писанные ко мне. Но в этих письмах столько интимного, что в настоящее время предавать их благодетельной гласности (или, по-моему, бабьей болтовне), невозможно…" (Авт. // ЛБ. — Ф. 93.11.6.46).
Анне Григорьевне все же удалось переубедить Майкова и получить от него письма Достоевского.
1502
Анализ этой рукописи Н. Н. Страхова см. в работе Розенблюм Л. М. Творческие дневники Достоевского // Лит. наследство. — Т. 83. — С. 17-23.
Среди бумаг Страхова в том же архиве находятся еще следующие фрагменты его рукописей, связанные с Достоевским (шифры: 1.5236 и 1.5239а):
1Заметки о нашем просвещении(Из письма к Ф. М. Достоевскому)
Иногда вы упрекали меня за слишком печальный взгляд на умственное движение, совершающееся в России. Хочу попробовать здесь, на свободе, определеннее изложить вам те сомнения и горевания, которые для вашей твердой веры (исповеданной вами и в последнем [вашем] романе, в "Бесах") казались чем-то непонятным и почти кощунственным. Действительно, это горькие и печальные мысли. Но если уже так решено судьбою, что вопрос о духовной самобытности русского народа давно сделался существенным делом для [людей понимающих] мыслящих русских людей, то
<Нижняя часть листа отрезана>
2Письмо к Ф. М. Дост<оевскому>
На вас лежит обязанность. Не стану разбирать этих бессвязных, тупых. Для кого? Не для вас же. Кто станет сравнивать и винить? Перед кем?
Лучше поговорим о деле. Это люди, сбитые с толку. У них на аршин образования, культуры. Веры нет; глубочайшее неверие.
Он думает, что сербы дадут нам идеи. Какова должна быть пустота в голове, какое отсутствие идей!
Прямо выскажу свое негодование — не для публики; но вы меня поймете. Спорить — унизительно.
3<Смерть Ф. М. Достоевского…>
Смерть Ф. М. Достоевского — великое горе, огромная утрата для русской литературы. Угасла необыкновенная умственная и художественная сила, и притом угасла в полном разгаре своей деятельности. Невозможно было не изумляться и не радоваться этой деятельности. Никто еще из наших крупных писателей не писал так много. Его романы следовали непрерывной чередою, но, кроме того, он издавал по временам журнал, которого сам был единственным сотрудником. И все это нимало не отзывалось многописанием; страшная умственная работа вкладывалась в каждый роман, в каждый номер "Дневника". Было, конечно, нечто неровное и волнующее в этих трудах, но оно было и в самых первых его работах. Зато же и удачные страницы и главы достигали удивительной высоты. В этом человеке был истинно неистощимый запас сил, было что-то загадочное, не слагавшееся в твердые формы. От Достоевского постоянно можно было ожидать каких-то откровений, новых и новых мыслей и образов.
И большой успех наградил в последние годы эту деятельность. Число читателей и почитателей покойного быстро росло и было огромное. Глубокая серьезность тем, которые он брал в своих романах, глубокая искренность "Дневника" действовали неотразимо. В последние годы, как он сам сознавался, ему стало труднее писать, но зато он приобрел стариковскую уверенность и спокойствие в писании и выступал с настоящим авторитетным тоном, простым и твердым. Впечатление было могущественное. Его "Дневник" и по своему внутреннему весу, и по внешнему влиянию на читателей, конечно, равнялся не одному, а, пожалуй, нескольким взятым вместе большим журналам со всеми их редакциями и усилиями. Его романы всегда стояли в первом ряду художественных произведений текущей литературы, были выдающимися ее явлениями. Так что если вспомним притом размеры этой деятельности, то можно сказать, что с Достоевским сошла в могилу большая доля, чуть не половина наличной литературы.
Но, конечно, всего больше наша утрата по тому смыслу, по тому содержанию, которое воплощал в себе Достоевский. Он вовсе не был поклонником минуты, никогда не плыл по ветру, а всегда был писателем независимым, свободно следовал своим мыслям. И он не только не потворствовал нашим модным направлениям, а напротив, объявил себя их врагом, открыто преклонялся перед началами, которые для нашей интеллигенции только "соблазн и безумие". Свою преданность искусству, свою любовь к народным началам, свое отвращение к Европе, свою веру в бессмертие души, свою религиозность — все это он смело проповедовал.
4Для себя
Во все время, когда я писал воспоминания о Достоевском, я чувствовал приступы того отвращения, которое он часто возбуждал во мне и при жизни и по смерти; я должен был прогонять от себя это отвращение, побеждать его более добрыми чувствами, памятью его достоинств и той цели, для которой пишу. Для себя мне хочется, однако, формулировать ясно и точно это отвращение и стать выше его ясным сознанием.
<Этот текст, представляющий собой, по-видимому, предварительный вариант известных строк из письма Страхова к Л. Н. Толстому (26 ноября 1883 г.), был опубликован (без заголовка "Для себя") в информационной заметке Назарезского А. Архив Страхова // Лит. газета. — 1936. — № 5. — 26 января.>