Фанера над Парижем. Эпизоды

Анненский Александр

Разумеется, работали мы на общественных началах и никакой зарплаты за это не получали.

Буквально перед самым слиянием удалось мне сделать одно важное дело для коллег. Встретившись с одним из руководителей Московского Исполкома – аналога нынешней Мэрии – удалось мне добиться почти нереального – выделения лимита для нашей организации на легковые автомобили.

Никто у нас не верил, что такое возможно. В те годы один начальник по фамилии Янченко из издательства, принадлежащего ЦК КПСС и штампующего цветные портреты Генсека, подробно объяснял мне: «…пойми, автомобиль – это ведь как награда…». То обстоятельство, что «награду» эту ты просил не в подарок от государства, а хотел бы купить за собственные деньги, которые приходилось копить всей семьей

не один год, оставалось за кадром.

Так или иначе, получилось, что в известной степени я почти единолично впервые в жизни оказался на практике неким «распределителем благ». Мне было поручено составить короткий список с фамилиями членов организации, которые получали право на выделенные нам несколько автомобилей: «Москвича», «Жигули-универсала», самой престижной в то время «Лады-пятерки» и, кажется, какой-то еще. Надо ли говорить, как всколыхнулась местная общественность в своем стремлении оказаться среди счастливчиков.

Среди наиболее активных просителей, готовых на все ради обладания четырехколесной мечтой, оказался скромный автор эстрадных скетчей и миниатюр, член нашего Комитета и мой давний приятель Леня Якубович. Леня был хорошим кампанейским парнем, достаточно активным членом Комитета драматургов и мне, правда, не без труда, удалось сделать так, что самую лучшую из этого списка машину получил именно он. Став фактически его первым автомобилем, «пятерка», помогая успевать на выступления в разных концах города, потом служила ему долгие годы.

Его устная признательность и полушутливые обещания помнить об оказанной услуге «всю оставшуюся жизнь» меня тогда только позабавили.

Прошло лет пятнадцать, округлившаяся физиономия Лени, уже Леонида Аркадьевича, благодаря телевидению стала одной из самых популярных и узнаваемых в стране, своеобразным пропуском практически в любые кабинеты и инстанции. Одного звонка давно пересевшего на престижные «джипы», знаменитого телеведущего, как это у нас принято, достаточно было, чтобы решить почти любые проблемы. Тем более что это как раз был период, когда его популярные усы из «Колеса счастья», как назывался позаимствованный на Западе формат «Поля чудес», не светились разве что в домашних утюгах, а известнее его в стране был, пожалуй, лишь лидер государства.

Однажды обстоятельства сложились таким образом, что мне срочно потребовалась какая-нибудь профессиональная штатная работа в Москве пусть с не очень большим, но постоянным окладом, и мне пришла в голову идея попросить помощи у Лени.

Я позвонил ему. «Да что ты, старик, – запричитал он в телефонную трубку. – Я тут сижу, – он буквально так и сказал, – «тихо, как мышка», практически никого не знаю. Извини, но что я могу… нет…».

Прошло еще много лет, и я, вернувшись в Москву из-за границы, пришел в Останкино главным редактором телекомпании, которая, в частности, по заказу принадлежащего Якубовичу творческого объединения производит программу «24 часа» для Первого канала. Роль Якубовича в ней фактически сводилась к начитыванию закадрового текста, все остальное делали редакторы и режиссеры из нашей компании.

Я наслушался от них множество рассказов о его феноменальном хамстве и пренебрежительном отношении к тем, кто с ним работает. Он мог запросто не явиться на смену без каких-либо объяснений, мог просто матерно послать хорошего режиссера Фуада Шабанова, попытавшегося предложить на записи что-то исправить. Понимая, что далеко не каждый решится ему ответить, он поступал как подвыпивший купчик, не чувствующий каких-либо этических преград просто в силу обладания известным капиталом…

Эволюция, происшедшая со скромным и не слишком удачливым эстрадным автором за эти десятилетия, была разительна.

Газеты писали, что примерно так же вел он себя и в повседневной жизни – достаточно вспомнить скандал с сознательно вдребезги разбитым им зеркалом в машине посла Бельгии, водитель которой замешкался, не пропустив джип Леонида Аркадьевича со двора его дома в Каретном ряду.

Маленькая студия на третьем этаже оказалась почти напротив

моего кабинета, и я часто слышал усиленный аппаратурой хорошо знакомый миллионам телезрителей голос моего прежнего приятеля. Я старался сделать так, что бы мы не увиделись, даже случайно в коридоре – мне это удалось..

После создания Комитета московских литераторов, горком выделил нам зал для заседаний правления в своем помещении – доме, хорошо известном в Москве как дом Высоцкого на Малой Грузинской. С улицы через центральный подъезд можно было попасть в горком и к нам, а сбоку через маленькую калитку был вход непосредственно в жилой подъезд. Напротив, через дорогу стоял тогда еще полуразрушенный и используемый под склад, а сейчас восстановленный, красивый католический костел.

Заседали мы еженедельно, правление оказалось очень солидным, избраны были люди достаточно известные – например, вошла в него заместителем председателя драматург и журналист Маргарита Саенко, кстати, вместе с супругом своим, заслуженным деятелем искусств России Михаилом Серебро, на долгие десятилетия ставшие, несмотря на некоторую разницу в возрасте, моими верными друзьями. О Константине Кедрове, поэте, докторе философских наук, позже писали, что он номинировался на Нобелевскую премию по литературе. Коля Живаго был, пожалуй, самым известным в Москве переводчиком с итальянского.

Организация вскоре стала востребованной. Принимая людей, мы могли гарантировать им легализацию их статуса, облегчение ряда бытовых проблем, отвлекающих от творчества, что было немаловажно даже для таких, уже тогда известных людей, как поэт Илья Резник. Мы подписывали множество писем, справок и ходатайств в самые разнообразные инстанции, подтверждая адресатам, что за членом Комитета стоит достаточно авторитетная организация, готовая защищать его права. Попросился к нам и только что перебравшийся в Москву мало кому знакомый Юлик Гусман, назначенный тогда директором Дома кино. Не имея еще столичного жилья, он, помнится, долгое время жил в Доме ветеранов кино, что в районе Филевского парка.

Посоветовавшись, мы с Менджерицким решили принять его в Комитет по ускоренной процедуре, и уже через несколько дней я не поленился сам отвезти ему удостоверение прямо на работу. Видимо, в той ситуации это много значило для него, он был искренне рад и благодарен.

К слову надо сказать, что Гусман, человек по-настоящему творческий, оказался наилучшим директором Дома кинематографистов за все время его существования. При нем в нашем клубном кинодоме многое изменилось в лучшую строну – от манеры общения персонала до уровня организации большинства мероприятий. В эти четырнадцать лет, кроме всего остального, Дом кино оставался своеобразной штаб-квартирой демократических сил, политическим и культурным центром столицы. Я помню проходившие тут наши встречи с Борисом Николаевичем Ельциным, после которых тот едва проталкивался среди запрудивших улицу людей к ожидавшему его «Москвичу» своего родственника. Бывшего депутата Госдумы, основателя Академии киноискусств «Ника» Гусмана выкинули с занимаемой должности сразу же, как только она понадобилась новым правителям нашего Союза кинематографистов. Он не сдался, подал в суд и выиграл все процессы. Но возвращаться, конечно же, не стал…

Словосочетание «Дом кино», кстати, для большинства московских киношников всегда значило больше, чем просто обозначение адреса. Совсем ребенком меня водили на всяческие утренники и спектакли еще в старый Дом, 1935 года постройки, в центре, на нынешней Поварской 33, тогда еще носившей имя Воровского. В старом зале таинственно поскрипывал деревянный пол, а наверху, в бельэтаже, можно было прятаться за рядами кресел, огороженных от зала небольшими деревянными колоннами. Атмосфера здесь была домашняя, администрация и семьи киношников давным-давно перезнакомились, и мы, дети, тоже всегда встречали тут приятелей. Родственникам выдавали какие-то книжечки-удостоверения. Говорят, что именно к этому времени относится и знаменитый ответ сценариста Иосифа Прута на вопрос почему-то не узнавшей его билетерши.