Фантош

Мудрая Татьяна

Хляби в самом деле вывернулись наизнанку: Виктор даже не представлял себе, что бывают такие дожди. Тропической густоты и арктической температуры, хлещущие в лобовик и брезентовые бока набитого под завязку фургона мелкими острыми ледышками. От каждого удара гневной воды брезент содрогался, Тэдди рядом с ним и Диана за рулём по очереди ругались сквозь зубы: всё чернее и чернее. Приютская и портовая крыса, мародёр, драгдилер, бармен. Интеллигентка, жена интеллигента и разъярённая сестра милосердия…

И ведь вышло как по заказу нашей юродки-лжепророчицы. Хотя почему «лже»? Относительно сухой клочок земли под колючей проволокой лепрозория, безумная толпа под дулами направленных на них пулемётов, машины,

увязшие в человеческом месиве. Золочёная пожарно-патриотическая дружина, дурной Фламин Ювента и до кучи — ошалелые дружки по разуму. Громовой голос, пообещавший родителям свидания с детьми. А когда все, кроме Тэдди и горсточки таких же упёртых, как он, уныло катили домой, — попытка прорыва, убитые по обеим сторонам ограды и пуля в мякоть зачинщику.

И веская ветряная оплеуха в лицо массе.

Диана молча довела машину до санатория, потом так же без единого слова ушла к своему Росшеперу, а Виктор, сбросив в номере мокрый плащ, рухнул на кровать, закурил и молча уставился на заплесневелый потолок. Нет, с мокрецами всё понятно, размышлял он, пуская ввысь кольцо за кольцом. Дети научились их любить, а ненавидеть нас — этому и учить было не надо. В их возрасте нежные материнские объятия стоят ровно столько же, сколько удары отцовским ремнём по беззащитным частям тела. Мокрецы, сиречь очкарики. Очковые змеи. Все мало-мальски нормальные люди их ненавидят. Как там — девушки несли тела, как ножи… Больные, несчастные люди: к счастью для плебса, эта болезнь не заразна, хотя схватить её при известных обстоятельствах легче лёгкого. Крылатые клопы и панцирные мыши — переносчики генетической чумы.

Но вот эта несказуемая Уррака… Имя прямо-таки из Фейхтвангера и мрачного испанского средневековья.

Он вспомнил, как вскоре после визита в гимназию сопровождал Ирму на посиделки под аккомпанемент истеричного повизгиванья Лолы.

— Чтобы глаз не спускал ни по дороге, ни у них дома, — частила его экс-супруга. — Кахина девочка неплохая, рачительная, но вот мамаша её — спасибо если наполовину с панталыку съехала. А скорей уж на все три четверти. И чтобы мокрецов там на дух не было — школы с меня хватит!

— Всесильные маги мою лачугу за версту обходят, — ухмылялась Уррака. — Им ведь плесень люба да сырость.

В доме, крытом просевшей посерёдке черепицей, было на удивление тепло, светло и хорошо пахло — цветущим лугом и лавкой заморских пряностей. Минимум книг: только те, которые хозяйки читают в настоящий момент. Остальное сразу же передают в лепрозорий. Минимум мебели — матрас и разбросанные по нему подушки в комнате Кахины, стул необычной, но очень удобной формы, стол и раскладное кресло-кровать в комнате матери. Виктор на чистом рефлексе занимал сиденье — наследие бойкой трамвайной поры. Старшая хозяйка гнездилась в кресле со своим вязаньем: очередной шарф, тяготеющий к бесконечности, из бесконечно тянущегося клубка. Пончо она снимала, а вместо железных башмаков надевала шлёпки с помпонами. Детки устраивались по соседству, время от времени выбираясь на двор или кухню, где для них стояли настороже турки со свежезаваренным кофе. Как Уррака умудрялась его не упускать, когда варила, — загадка та ещё.

— Детям же нельзя, — пытался протестовать Виктор.

— Правильный кофе можно, — отвечала хозяйка. — Я всегда варю правильный: с кардамоном и корицей, в противне с речным песком. А напшиклад — печеньки.

И в качестве взятки угощала его этим самым: крошечные, невесомые меренги были не «приложением» к кофе, как мог подумать невежда в западнославянских языках, но «примером» и даже эталоном.

Речи тоже велись под этой кровлей странные.

— Вы не огорчайтесь, — говаривала Уррака. — Почему-то все человеки полагают, что если они кого-то там зачали, родили и выкормили,

так это их копия и собственность. Но наши дети — это не наши дети. Они сыновья и дочери бесконечной Жизни, заботящейся о самой себе. Они появляются через нас, но не из нас, и мы им не хозяева. Мы можем подарить им вашу любовь, но не стоит ждать ответных даров. Это корыстолюбие. Мы не сумеем вложить им в голову наши идеалы и наши мысли. У них либо есть собственные, либо по нашей оплошности не будет никаких. Потому что хомо сапиенс думает сам или не думает вообще.

— Мам, перестань выпендриваться, — доносилось из-за приотворённой двери. — Это тоже не ты, а дикая помесь Джебрана с Мамардашвили.

— Выроди мне культурный гибрид, пожалуйста, — мгновенно парировала Уррака.

— Души детей живут в доме Завтра, который их родители не способны посетить даже в мечтах, — отзывался ломкий юношеский басок. — Вы можете стараться быть похожими на них, но не стремитесь сделать их похожими на себя. Потому что жизнь в своём полёте никогда не дожидается Вчера.

— А мы только лук, из которого посланы вперед живые стрелы, — отвечала вязальщица, уткнув дальнозоркие очки в вязанье. — Хорошие ученики, переимчивые. Вот бы ещё вам научиться излагать чужое своими словами.

— Кто-то с той стороны двери однажды процитировал Зурзмансора, — донеслось с противной стороны: — «Мы вытаптываем альпийские луга и сеем на их месте газоны, расстреливаем беременные облака, стягиваем горло потоков удавкой плотин — и думаем, что натура всё стерпит».

— Своими словами, повторяю, — хладнокровно парировала Уррака. — С добавлением неких малозначимых подробностей. Я вам не голимый энциклопедист, а простая домохозяйка с двумя высшими образованиями. Ещё безешек никто не желает?

Разумеется, все они желали, и хозяйка снова отправлялась к допотопной газовой плите — грохотать противнями и палить лучину для розжига духовки.

Вот бы узнать, почему наша наследница готского престола — такой твёрдый камушек, подумал Банев. И ведь пытался я спросить кое о чём, пытался, но безуспешно. Мастерски меня тогда уели: «Ваша фамилия от молдавского бан — «господин» или от слэнгового банить — «насильственно запрещать общение?» То есть — вы мной командуете или я вами демонстративно пренебрегаю? Теперь даже простое «вы в этот дом свиданий завтра пойдете — а то мы с таким-сяким собираемся, можем компанию составить» как бы в штыки не приняла. А одному страшно. Ведь как тогда этот Бол-Кунац, зараза, всю гостиницу в чёрную меланхолию вогнал… А Уррака с ним как со щенком несмышлёным обращается.

На этих словах Виктор заснул — как провалился. Часа через два его разбудила Диана, чисто вымытая, весёлая и обыкновенная, познакомила с бывшим мужем и нынешним лидером мокрецов, одарила на прощанье любящей улыбкой и клубникой из-под Росшепера. Много чего еще было: на запах оранжерейной ягоды явился Павор и был арестован. Самому Виктору подвесили на грудь медальку с ленточкой — не бзди, фраер, полным бантовым кавалером станешь. А чуть позже, в своём номере гостиницы, он с какого-то бодуна распелся, надрывно исполнял свои и чужие стихи, тренькая на консервной жестянке банджо, и знакомый доктор распространялся про очковую болезнь, и была эта проклятая сыпь на руках и всём теле… проклятая и благословенная… И от вящего облегчения, что его превращение в мокреца и гениального субъекта не состоялось, Виктор засел безвылазно в своём гостиничном номере, как в редуте, и стал писать. Шариком по бумаге, быстро и беззвучно. Как папа Хемингуэй. Не о том влажном безобразии, что стояло вокруг, — о наболевшем, что два года ждало своего часа. В дверь стучали, в парадное ломились, потом знакомый голос пробурчал себе под нос: «Нет идиота, лови его теперь по всей округе. Или наоборот — он такой умный?»