Фарватер Чижика
Шрифт:
— Нет. Жена.
— Жена? Ну да, с доцентами это бывает…
Дитя, сестра моя,
Уедем в те края,
Где мы с тобой не разлучаться сможем.
Где для любви — века,
Где даже смерть легка,
В краю желанном, на тебя похожем
О жене доцента Аркадьева я ничего не знал совершенно, о чем не жалел тоже совершенно. Дело не в жене как таковой, просто зачем мне знать о семейной жизни доцентов? Сам я вклиниваться в сомкнутые и тесные ряды профессорско-преподавательского состава нашего института не собираюсь. Хотя, возможно, и сумел бы. Остаться в аспирантуре, защититься, далее ассистент, доцент,
Хотя, возможно, дело и в секретности. То, что происходит во втором лабораторном корпусе, остается во втором лабораторном корпусе. Космос, анабиоз, мурашки по спине… Есть тайны, прикосновение к которым не обязательно убивает, но наверное делает невыездным. А мне это не подходит. У меня свои мурашки.
Ну, и потом, человеку со стороны прижиться в нашем трудовом коллективе непросто. Даже с покровителями. То есть покровители от нападок-то защитят, но атмосфера будет та ещё. Террариум, да.
— О чем задумался, Чижик?
— О превратностях судьбы. Как же мы теперь без молодого Аркадьева?
— И без старого. Старого Аркадьева тоже не будет. Увольняют. Как можно оставить на кафедре общественных наук человека, сын которого уезжает в Израиль?
— А с чего он, собственно, уезжает-то? Чем он собирается в Израиле заниматься? Преподавать марксистско-ленинскую философию?
В способностях молодого Аркадьева я сомневаюсь. Как не сомневаться, если он путает эйзенахцев с лассальянцами?
— Может, он и не в Израиль едет. Долетит до Вены, а там возьмет курс на Нью-Йорк.
— В Нью-Йорк — другое дело. Устроится в какой-нибудь университет, на «Голос Америки» или в «Новое Русское Слово», и вообще:
Start spreading the news
I’m leaving today
I want to be a part of it
New York, New York
Карьера! Станет профессором, купит «Кадиллак».
— Или в дворники устроится, если повезет.
— Или в дворники. Мусорщик, читал, профессия завидная. Не грозит безработица.
— Можно подумать, она ему тут грозит, безработица. Просто — перелётная птица он. Ищет теплое место.
— Разумно. Если ты перелётная птица, то разумно. Взять хоть чижиков: откочевывают на юг. Правда, недалеко. Потому что могут есть растительную пищу, всякие семена. Ласточкам хуже: мошкары-то зимой нет. Ласточке остаться — верная смерть. Может, Аркадьев из ласточек.
Летят перелётные птицы
Ушедшее лето искать
Летят они в жаркие страны
А я не хочу улетать
— Что-то ты распелся сегодня, Чижик.
— Что-то мы редко поем последнее время.
—
— Довольно. К примеру эта:
Баю-баюшки-баю,
Не ложися на краю:
Придет серенький волчок,
Тебя схватит за бочок
И утащит во лесок,
Под ракитовый кусток
— Какая-то страшная колыбельная, — передернула плечами Ольга.
— Могу другую.
Баю-баюшки-бай-бай!
Поди, бука, под сарай,
Мого Ваню не пугай.
Я за веником схожу,
Тебя, бука, прогоню.
Поди, бука, куда хошь,
Мого Ваню не тревожь!
— Тоже не сказать, чтобы спокойная: бука-то остался под сараем.
— Народ, Оля, в царское время жил в печалях и тревогах, что и отразилось в песнях. Но найдем и веселые, а не найдем, так придумаем. Аркадьев же, вестимо, мечтает о колыбельных других: лето, всё прекрасно, в пруду плещутся рыбки, в саду поют птички, папа богат, мама красавица, перед тобой жизнь чистая, как утреннее ясное небо. Вот и хочет туда, где благорастворение воздухов. По крайней мере, в колыбельных. Америка умеет подать товар лицом, не отнять. Вот и стремятся туда. А где Надежда?
— В райкоме комсомола. Там срочное совещание. Как раз по поводу Аркадьева.
— Вот даже как?
— Именно. Решают, в какой форме должны отреагировать комсомольцы нашего института на отъезд Аркадьева.
— А должны?
— Ну, Чижик…
— Хорошо, пусть должны. Но, в самом деле — в какой форме? Принести на лекцию тухлые яйца и гнилые помидоры, чтобы забросать Аркадьева? Так его, Аркадьева, поди, тоже уволили.
— Конечно, уволили.
— Значит, помидоры отпадают. Что еще могут студенты? Выйти на митинг «Нет эмиграции!» и требовать — чего? Полного закрытия границ? Это уже большая политика, не райкому решать. Так что ограничатся собранием с резолюцией о необходимости обратить внимание, улучшить и усилить пропаганду достижений социализма, патриотизма и борьбу за дело коммунизма. То есть то, чем, собственно, и занимались Аркадьев-старший и Аркадьев-младший, имея почёт, уважение и хорошее жалование. Студентам же остаётся производить акустическое воздействие. На Аркадьевых это впечатления не произведет, но остальные задумаются.
— Хотя бы задумаются, — сказала Пантера.
— Задумаются: почему целый доцент, с ученой степенью, с отличным местом работы вдруг срывается и едет в страну, где бесправие, война, высокие налоги, голод и нищета среди простых трудящихся? Или, может, не такие уж там голод и нищета? Нужно бы разобраться, Аркадьев знает, с какой стороны на бутерброде масло, Аркадьев на маргарин не согласен. И будут ловить в радиоприемнике Голду Меир и всех остальных.
— В Израиле теперь Ицхак Рабин, — сказала Ольга.
— Пусть Рабин. В общем, ветер раздует из искры пламя. Понятно, и в ректорате института, и в райкоме ситуация сложная. Приедет комиссия, найдет недостатки в кадровой политике. Как так получилось, что нам долгие годы преподавал приспособленец и тайный сионист? Да не абы что преподавал, не латинский язык, а главные науки! Науки, формирующие мировоззрение! Вдруг он нас того… растлил? В политическом смысле? И теперь мы ненадежны, дай самолет — угоним в Японию? Вот ректорат и пытается как-то исправить положение. И подключает кого может.