Фасолевый лес
Шрифт:
– Не настолько уж оно ужасно, – сказал он.
– Это название города в Джорджии, где у моих мамы и отца как-то сломалась машина, когда они ехали во Флориду. Они туда так и не доехали. Вместо этого остановились в мотеле и сделали меня.
– Какая романтическая история.
– Да не совсем. Я была ошибкой. Точнее, не ошибкой, если верить маме, а случайностью. Ошибка – это когда потом жалеешь.
– А они не жалели?
– Мама – нет. Для меня это главное.
– А папа, как я понял, отправился во Флориду?
– Да, отправился. Только куда – неизвестно.
– Эсперанса тоже выросла без отца.
На заднем сиденье Эсперанса гладила волосы Черепашки и негромко пела ей песню высоким и каким-то неземным голосом. Я успела достаточно хорошо познакомиться с испанским языком, чтобы понять, что Эсперанса поет не как испанцы – ее голос взлетал и падал с совсем другой чужеземной интонацией. Я вспомнила, как пел Эстеван во время нашего пикника. Горловое пение, напомнившее мне йодль, должно быть, принадлежало народу майя. Их песни были куда древнее, чем Христофор Колумб. Может быть, даже древнее, чем святой Христофор. А интересно – когда с ними жила Исмена, они пели ей на своих разных языках? Только подумать, как накапливаются языки в одной семье, если живешь в стране с таким наследием. Когда я раньше думала о Гватемале, я вспоминала картинки из книжек: джунгли, полные птиц с длинными хвостами, женщины в одеяниях цвета радуги.
Теперь картинка усложнилась: повсюду полиция, и целые индейские деревни вынуждены постоянно сниматься с места и переезжать. Только они посадят кукурузу, говорил Эстеван, как тут же появляется полиция, сжигает их дома и поля и заставляет покинуть уже обжитые места. Стратегия – истощить народ постоянными притеснениями и голодом, чтобы он больше не мог сопротивляться.
Черепашка уснула, лежа головой на коленях Эсперансы.
– Почему все вечно хотят избавиться от индейцев? – спросила я, не особенно рассчитывая на ответ. Я вновь вспомнила свою книжку по истории, вспомнила про астрономов и хирургию мозга. Нейрохирургам майя следовало сделать операцию Колумбу, когда у них была такая возможность.
Мы молчали некоторое время, после чего Эстеван сказал:
– Что тяжелее всего, так это не иметь своего места. Везде быть нежеланным гостем.
Я подумала о своем предке из племени чероки, о его соплеменниках, считавших, что Бог живет на деревьях, о пустом и плоском штате Оклахома, куда их перегнали, как скот. Но даже тогда народ чероки не был бездомным.
– Знаете, что меня больше всего достает? – спросила я. – То, что вас называют нелегалами. Я от этого слова просто зверею. Не понимаю, как вы его терпите. Человек может быть хорошим, может быть плохим. Может быть прав, может быть неправ. Но как может человек быть «незаконным»?
– Не знаю. Это вы мне скажите.
– Не может, – сказала я. – Не может, вот и все.
На второй день нашего путешествия мы выехали на равнину. Промелькнул за окнами Техасский выступ – «ручка сковородки», разделяющая Нью-Мексико и Оклахому, – и вот мы уже едем по прериям, простирающимся до горизонта как огромный плоский блин. Фокус здесь вот в чем: вы двигаетесь с прежней скоростью, но, поскольку глазу зацепиться не за что, возникает ощущение, что машина ваша застряла, завязла в пространстве и времени, а ее колеса крутятся вхолостую на какой-то гигантской беговой дорожке.
Эстеван, который,
Чтобы не сойти с ума от скуки, мы попытались поиграть в слова. Я рассказала про секретаршу по имени Джуэл, у которой сын все читает задом наперед, и мы стали искать слова, которые могли ему понравиться. Эсперанса вспомнила испанское слово ала, которое означало «крыло». Эстеван знал по-испански несколько предложений, которые можно было читать и слева направо, и наоборот. Например, сказал он, испанское Aman a Paname по-английски будет означать «Они любят Панаму». А Aten al planeta – «свяжите планету». Кстати, сказал он, во втором палиндроме явно чувствуется американский взгляд на это грандиозное предприятие. Была в его памяти и английская фраза про Наполеона на острове Эльба. До этого разговора я не знала, что такое Эльба. Мне казалось, это какой-то английский сорт пива.
Единственным из нас, кого не утомлял унылый пейзаж, была Черепашка. Она рассказывала Эсперансе бесконечную историю, которая длилась сотни миль и напоминала вегетарианскую версию эзоповых басен, а когда история закончилась, она принималась играть с куклой, которую отыскала у себя дома Мэтти. У куклы была красная в клеточку пижама, на рубашке которой кто-то аккуратно вручную пришил человеческого размера пуговицы. Черепашка обожала эту куклу и без всякой посторонней помощи дала ей имя. Звали куклу Ширли Мак.
Мы обогнули Оклахома-Сити и направились на север по тридцать пятому федеральному шоссе – тому самому, по которому я ехала в Аризону. До «Сломанной стрелы» добрались ближе к вечеру. Поначалу мне показалось, что мотель сменил хозяина. Что, в принципе, и произошло: миссис Ходж умерла, Ирэн же совершенно преобразилась. За двадцать четыре недели она сбросила сто шесть фунтов, сев на жесткую диету: замороженный обед для худеющих раз в сутки и ромашковый чай без сахара.
– Я сказала Бойду: если он хочет чего-то другого, может приготовить сам. Любой, кто умеет разделывать говяжьи туши, может научиться готовить, – объяснила она. Ирэн начала худеть по совету доктора, когда решила, что хочет завести ребенка.
Увидев нас с Черепашкой, она пришла в восторг и взялась накормить всю нашу компанию. Она сделала для нас целый горшок жареного мяса с картошкой и луком, хотя сама его и не коснулась. Оказывается, миссис Ходж умерла еще в январе, вскоре после того, как я уехала.
– Мы знали, что этим кончится, – сказала она, обращаясь к Эстевану и Эсперансе. – У нее была болезнь, от которой человека все время трясет.
– Так это была болезнь? – спросила я. – Я и не думала, что от этого умирают. Мне казалось, это просто старость.