Феномен двойников (сборник)

Манова Елизавета Львовна

— Элура, — говорит Норт. — Эта ночь… тебе… ну, ничего такого не снилось?

Фоил ведет нас: Ортан отстал, он разговаривает с Илейной. Я не знаю, что он ей говорит, но смутное тягостное ощущение… она так молода! Она так красива!

— Нет, — говорю я, — мне не снилось. Мне показали наяву.

— Что показали? Кто?

— Не надо, Норт, — говорю я. — Об этом незачем говорить. А ты? Что тебя мучит?

— Сон, — отвечает он. — Поганый такой сон, и будто все наяву. Будто я — это сэр Нортон Фокс Пайл, — он невесело

усмехнулся, — вот, выходит, от кого я род-то веду! И вот, будто это я начал ту, первую, войну против дафенов.

— Как же это было?

— Пакость! — говорит он с досадой. — Если правда, так то, что теперь… все поделом. А! — говорит он. — Ерунда! Кто это может знать?

— Знают, Норт. Все знают, можешь не сомневаться.

— Кто?

— Что! Вот этот самый мир, куда мы пришли.

Он смотрит с тревогой, и я ему говорю:

— Норт, ты прости, я ничего не могу объяснить. Я не понимаю сама. Ты ведь знаешь: это Нелюдье, здесь другие законы, здесь правят могучие силы, которых нам не дано понять. Норт, — говорю я, — нам будет очень трудно! Я даже боюсь подумать о том, что нас ждет. Но мы должны продержаться, Норт! Мы должны ему доказать!

— Кому?

— Ему! — говорю я и гляжу в бесконечное небо. — Ему! И пусть попробует нас сломить!

Онои!

Я понимаю, Фоил.

Горячее беспокойство Трехлуния, оно бушует вокруг, оно в каждом ударе крови. Хмельная бездумная радость: запеть, закричать, побежать, обогнать ветер. Искать, сражаться, любить — и быть счастливым. Все счастье: победа ли, пораженье ли, смерть — все радость, пока вершится Трехлуние.

Я чувствую, как ослабело тэми, мы все еще вместе в чувствах, но мысли уже раздельны.

Тебе пора, говорю я, иди! и он прижался ко мне, заглядывает в глаза, чуть слышный лепет, шелест уснувшей мысли — и он уже оторвался, он летит, беззвучный и легкий, Фоил — Черная тень — в сияющем дне перед первой ночью Трехлуния.

До встречи или прощай?

Фоил опять умчался. Сегодня с утра он беспокоен. Танцует, мечется, жмется к нам, ласкается, пробует что-то сказать, но я не могу поймать его мысли. И вот — улетел. Сорвался с места, понесся, скрылся.

— Что с ним? — спросила я Ортана. — Он чего-то боится?

— Нет, — и в его глазах спокойная нежность, а в голосе ласковая печаль. — Он ушел. Пора.

— Пора — что?

— Сегодня начало Трехлуния, — говорит он спокойно. — Третья ночь Трехлуния — время брачных боев. Он уже взрослый. Он должен драться.

Фоил? Драться? Но это же невозможно! Ребячливый, ласковый, добродушный.

— Он не может иначе. Это Трехлунье. Оно сильней.

— И ты не боишься?

— Боюсь, — отвечает Ортан. — Он не может победить. Он еще слишком молод. Если он будет жив… он и я… он меня отыщет.

— Почему? — говорю я. — Зачем? — а думаю: такой ласковый, такой красивый…

— Это нужно, — отвечает он убеждено. —

У этэи почти нет врагов. Если не будет брачных боев, они ослабеют и вымрут. Только лучшие должны оставлять потомство.

— И у людей тоже?

И он вдруг отводит глаза.

— Я не знаю, как у людей. Для меня еще не было Трехлуния.

Все жарче и жарче, а мы все идем и идем, и я с тоскою думаю о привале. Я думаю, но не скажу — пусть скажет Норт, я слишком привыкла казаться сильной. Порой я завидую Норту: ему не надо казаться. Он может признаться в слабости — я не могу.

Мы молча идем, сутулясь под тяжестью зноя. Усталость выгнала мысли из головы, и это благо, что можно просто идти, что нет ни боли, ни страха — только толчки горячей крови, только волны истомы — накатывается, как сон, и хочется лечь в траву, раскинуть руки и грезить — но остренький холодок внутри, недреманный колокольчик тревоги, и я ускоряю шаг, я что-нибудь говорю, и голос на нужный мог разгоняет чары.

— Пора бы передохнуть, — говорит мне Норт и всовывает в руку горячу флягу. Вода будто кровь, три маленьких теплых глотка, и жажда только сильней, но я отдаю флягу Норту и спрашиваю, как Илейна.

— Чудно! — говорит она. Глаза у нее блестят, и голос какой-то странный. — Жарко, а хорошо. Петь хочется!

— Видишь? — говорит Норт. — Опять наваждение, да еще похлеще ночного! У самого так и играет по жилочкам. А ты?

Он смотрит в глаза; у него непонятный взгляд — тяжелый, внимательный, ждущий, мне странно и неприятно, но я так привыкла казаться! Я улыбаюсь и спрашиваю спокойно:

— Что я?

— Ничего, — говорит он как будто бы с сожалением.

— Ортан, неплохо бы отдохнуть.

— Скоро, — сказал он. — Вон роща, видите? Там будет вода.

И мы ускоряем шаг.

— Ортан, — говорю я, только бы не молчать, потому что так горячо внутри, так трепетно и беспокойно. — Ортан, а почему так пусто вокруг?

— День Зова, — говорит он непонятно. — Первый Запрет. Завтра нам с Нортом придется драться.

— Почему? — и добавляю: — С кем? — Слава Небу, он не прочел мои глупые мысли!

— Не знаю, — говорит он. — Кого встретим. Завтра и послезавтра большие охоты. С третьей по шестую ночи Трехлунья время Второго Запрета. Нельзя охотиться вообще. Пока не думай об этом. Надо еще дожить до завтра.

Он спокоен. Он так оскорбительно, так равнодушно спокоен!

И я говорю:

— Ортан, а Трехлунье — это действует на всех?

— Нет. Только на тех, кому пора. Элура, — говорит он и смотрит в глаза, и взгляд у него, как у Норта, тяжелый и ждущий. — Это Трехлуние — мое. Ты будешь со мной?

Короткая жаркая радость: он хочет меня, я ему желанна!

Холодная жгучая ярость: вот как? Меня, Штурмана, берут, как беженку, как деревенскую девку?

Пронзительная печаль: а как же любовь? Так просто и грубо…