Феномен двойников (сборник)
Шрифт:
Они сидят и смотрят друг другу в глаза; капитан в ярости, а его противник спокоен. Так спокоен, что вспоминаешь бездымный вулкан и тлеющую в буреломе безвредную искру.
— Вы! — сказал капитан. — Безумец! Вы просто проклятый идиот, вот что я вам скажу! Вы понимаете, какой опасности подвергаете ваших людей? Вы понимаете: если что-то случится, вам никто не сможет помочь? Черт вас побери! А я? Какого дьявола я из-за вас рискую своим экипажем? Дафен, — сказал он угрюмо, — я требую, чтобы вы разблокировали передатчик!
— И об этом вы не вчера узнали, — равнодушно ответил Дафен. — Степень риска была указана
— Кто бы не согласился! — проворчал капитан. — После резни, что вы устроили на Элоизе…
— Не резня, а война, капитан! — отрубил Дафен, и глаза его вспыхнули темным, жестоким блеском. — Мы потеряли не меньше людей, чем новые поселенцы, но о наших потерях не принято вспоминать! Мы — мирные люди, — сказал он угрюмо. — Мы всегда уступали — пока могли. Некогда мы покинули Старое Солнце, потому что там нам не давали жить так, как мы считали правильным и разумным. Нам пришлось покинуть десять планет, капитан! Стоило нам приручить и обжить планету, как на ней появлялись вы — с вашей моралью, с вашей нетерпимостью, с вашей узколобой привычкой мерить все на один аршин! И мы уходили — пока могли уходить. А когда не смогли — случилось то, что случилось. А теперь мы ушли совсем, — сказал он спокойно. — Человечество согласно о нас забыть, а мы в нем всегда не слишком нуждались. Я думаю, — жестко сказал он, — что чем скорее «Орринда» покинет планету, тем лучше будет для нас и для вас. Мне очень не нравится, как экипаж относится к поселенцам!
— А мне, по-вашему, нравится, как поселенцы относятся к экипажу?
Значит, вот как все началось. Значит… но это уже ничего не значит.
На миг я проснулась в своей, сегодняшней ночи, где спят Илейна и Норт, а Ортан не спит, он сидит и смотрит на нас, и серебряный лунный свет…
Серебряный лунный свет потянул меня вверх, я плаваю в воздухе, я улетаю. Все выше и выше — из ночи в свет, в огромное золотистое утро. Все выше и выше, а внизу зеленые шкуры гор, зеленые покрывала равнин в синеющих жилах рек, и звонкая тишина — нет! шум, грохот, песня, нет, словно бы разговор, но голосов так много, что их не разделить, и жизнь, жизнь! кругом и во мне, и радость — всепроникающая, растворяющая, прозрачная радость.
Радость одновременности всех существований, бесконечности жизней, что вне тебя — но они причастны к тебе, они прикасаются, согревают, продлевают тебя. Страх — и все-таки радость. Сопротивление — и все-таки радость. И жажда — внешняя, но моя: открыться, слиться, смешаться с миром…
И — толчок. Мягкая ласковая преграда между сияющим миром и мной. Заботливая стена — она окружила, она укрыла, она защищает меня. Ортан, думаю я, это Ортан! Я сам, говорит он, не помогай, сейчас мы выйдем, и я открываю глаза: ночь, просто ночь, полная звезд и ветра…
Мне страшно. Мне жалко. Зачем…
— Ортан, — шепчу я. — Ортан! Что это было? Зачем?
Мне не знакомо то, что нас связало. Это слегка похоже на тэми, не только слегка — тэми радостно и свободно, а это тревожно и непонятно. И немного стыдно, ведь я вошел потихоньку, чтобы она не заметила и не закрылась. Я не знаю слов, чтобы это назвать. Они за Вторым Пределом — там, где
— Ортан, — шепчет она. — Ортан! Что это было? Зачем?
Я не знаю зачем. Я говорю:
— Я тоже видел Начало. Общее мне показало. Но я не знаю Древнего Языка.
— Зачем?
— Оно вас не понимает. Вы не понимаете Сообитание, а оно не поймет вас. Я тоже не понимаю, — говорю я ей. — Я шел за тобой, но совсем ничего не понял.
Она засмеялась. Ночной переливчатый смех, тревожный и мягкий, как лепет ручья на перекате.
— Ортан, — сказала она, — ты думаешь, Норт понял бы то, что нам показали? Ты думаешь, я многое поняла? Да, — сказала она, — теперь я знаю, как все это началось. Я знаю, почему нас загнали в клетку. Я знаю, почему Звездный Путь закрылся для нас. Я могу догадаться, почему дафены и мы всегда воевали. Ну и что? — сказала она. — Слишком поздно, чтобы что-либо изменить. Почему они не открыли нам этого раньше?
— Не знаю, Элура.
— А то, что было потом? Что это было, Ортан?
— Оно поднимало тебя ко Второму Пределу. Чтобы прочесть, — отвечаю я и чувствую, как противятся правде слова. — Чтобы узнать из тебя все, что ты знаешь. Что поняла, — говорю я, и мне неприятно, потому что это правда и все же неправда. — Ты бы не вернулась, — говорю я с тоской. — Не смогла бы. Твой ум не умеет.
Опять смеется — сухо и резко.
— И ты снова спас меня? Не слишком оно церемонится, твое Сообитание!
— Ты не понимаешь, Элура. Это не смерть. Ты бы все равно осталась в Общей Памяти. Погоди, — говорю я, — я попробую объяснить. Общая Память… понимаешь, это все, кто живет и кто жил. Понимаешь, — говорю я, — если сейчас я умру, я все равно буду жить — такой, как есть. Здесь меня не будет — но я буду жить. И все, кто жил — ну, хоть тысячу лет назад — они тоже живые. Если пройти за Второй Предел, можно говорить с любым… даже увидеть, и он будет такой, как тогда. У меня есть друзья, — говорю я, — я даже не знаю, когда они жили, но они учили меня и помогали мне. С утратившими имена мне легче, чем с теми, кто жив… живущие ныне не любят раздумий. У них ведь есть для этого целая вечность. Там будут мудрость и сила, но не будет вкуса плодов и чуда Четвертой ночи…
Она не слышит. Она прижалась ко мне и шепчет:
— Я не хочу! Ортан, я боюсь мертвецов! Что они с нами сделают, Ортан?!
Все мы не выспались, и все не в духе. Припасы кончились, мы лениво жуем плоды, которые притащил откуда-то Ортан.
— Мясца бы! — бормочет Норт. — Ноги протянем на травке!
— Нельзя, — серьезно ответил Ортан. — Если дойдем до моря, наловим рыбы.
Мне все равно, что есть и что пить. Мне все равно, что над нами прохладное утро, полное птичьих песен, сияющее росой. Все все равно…
Но что-то веселое, легкое… Фоил! Он ткнул меня мордой в плечо и словно бы засмеялся, и я, удивляясь себе, улыбнулась в ответ. И мир, сияющий и огромный, живущий и радостный мир вдруг улыбнулся мне.
— Вперед! — сказала я весело и вскочила на ноги. — А ну-ка, Норт, поторапливайся, если рыбки хочешь!
Вперед! И трава уклоняется от ноги, я чувствую, куда можно ступить, а куда нельзя, и жизнь вокруг, невзрачная, мелкая, травяная, чуть слышно отзвучивает во мне мгновенными вспышками узнавания. Но тоненький, остренький страх во мне, недреманный колокольчик тревоги…