Феномен Солженицына
Шрифт:
Перед нами все та же старая ленинская схема, только вывернутая наизнанку.
Впрочем, справедливости ради следует отметить, что в некоторых отношениях ученики превзошли учителя. Для них весь мир, вся вселенная, все человечество делится только на «русских» и «евреев». Русские – это Сергий Радонежский и Аввакум Петров, Федор Достоевский и Константин Леонтьев… А «евреи»… Добро бы ещё, если бы в эту графу попали только Мейерхольд и Виктор Шкловский, в жилах которых, кажется, и в самом деле была какая-то капля еврейской крови. Но логика классовой (виноват, расовой) борьбы не признает никаких исключений. Торжествует великий ленинский принцип: кто не с нами,
Ленин, надо полагать, был бы слегка изумлен таким оборотом. Может быть, даже, он бы его и не одобрил. Но это, в конце концов, уже частность. Важно, что основные принципы великого ленинского учения о двух нациях в каждой нации по-прежнему живут и торжествуют.
И с наибольшей отчетливостью это их торжество выразилось в идеологических построених Главного Идеолога нынешних неославянофилов Александра Исаевича Солженицына. *
Перед Лениным, когда он создавал это свое «учение о двух нациях в каждой нации» возникла одна, казалось бы, непреодолимая трудность.
Не совсем понятно было, как при этой его схеме надлежало поступить с Л. Н. Толстым. С этой глыбой… С этим матерым человечищем…
В нацию Чернышевских и Плехановых его не зачислишь. Но и в нацию Пуришкевичей и Гучковых тоже не затолкнешь.
Обойти его, сделать вид, что этой «глыбы» как бы даже вовсе и не существовало в русской культуре – тоже было невозможно. Тут надо было найти какой-то другой выход. И Владимир Ильич его нашел, написав знаменитую свою статью «Лев Толостой как зеркало русской революции».
Для Солженицына в его идеологической конструкции такой проблемой, какой для Ленина был Л.Н. Толстой, стал Пушкин. Его тоже ни объехать, ни обойти. Он ведь – «НАШЕ ВСЁ».
Но к славянофилам его не причислишь: явный западник. И – «чёрт меня догадал родиться в России…». И – «Вослед Радищеву восславил я свободу…»
С этим надо было что-то делать.
И вот Александр Исаевич находит из этого идеологического тупика, в который сам же себя и загнал, тот же выход, какой некогда нашел Ленин, ухитрившийся поместить Л. Н. Толстого в свою идеологическую схему, постаравшись – по возможности – её не разрушить.
И тут с сожалением я должен отметить, что Владимир Ильич со своей задачей справился не в пример лучше, во всяком случае, с куда меньшими потерями, чем Александр Исаевич со своей. *
Тут надо ещё принять во внимание особое отношение Александра Исаевича к критике.
Критику, вообще-то говоря, мало кто любит. Что говорить: выслушивать комплименты куда приятнее, чем прислушиваться к критическим замечаниям, а тем более соглашаться с ними.
Но настоящему художнику комплименты не нужны. То есть нужны, конечно. Но они его не греют. Во всяком случае, куда больше, чем комплименты и даже восторги, его душу греет понимание читателя. И за это понимание, – если он таковое почувствовал, – он готов простить ему любую критику, любые, даже несправедливые придирки.
Но Александру Исаевичу одного только понимания было мало. Ему нужна была победа. Выражаясь языком военных реляций, полная и безоговорочная капитуляция. И всякого своего читателя, который к такой полной капитуляции не был готов, он тут же, сходу зачислял во враги.
Случилось так, что в то самое время, когда я писал этот раздел этой главы, у меня в руках оказалась только что вышедшая в свет книга: «Л. Пантелеев – Л. Чуковская. Переписка. 1929–1987».
Я накинулся на неё с жадностью и проглотил,
Читая эту «Переписку», я чуть ли не в каждом письме натыкался на имена хорошо мне знакомых, а иногда и близких людей.
Во многих письмах мелькало и имя А. И. Солженицына.
Чаще, впрочем, они в своих письмах называли его не по имени – и не по фамилии. Для обозначения этого героя их переписки было у них свое, особое слово: «Сверхрадость».
Началось это с того, что Алексей Иванович, оказавшись однажды ненадолго в Москве, посетил Лидию Корнеевну, а у неё в то время гостил Солженицын, с которым ему, таким образом, представился случай познакомиться, о чем в одном из писем к ней он высказался так:…
Короткий визит наш к Вам был озарен неожиданной, дополнительной радостью, сверхрадостью.
(Л. Пантелеев – Л. Чуковская. Переписка. 1929–1987. М. 2001. Стр. 277)
С этого и пошло. И иначе как «Сверхрадость» они с этого момента в своих письмах Александра Исаевича не называли.
«Нас посетила Сверхрадость», – мимоходом сообщает в одном из писем Л. К.(Стр. 315).
«Не напомните ли Вы мне, какие положительные отклики о «?berfreude»(«Сверхрадости». – Б. С.)были в нашей прессе», – вторит ей Алексей Иванович.(Стр. 321)
А одно из своих писем, ещё даже не начав его, только поставив дату, Л. К. отмечает:
«11 дек. 73. День рождения Сверхрадости».(Стр. 381).
В оценке «Сверхрадости» – и его книг, и его общественного и личного поведения – они неизменно бывали единодушны. Но однажды возник у них по этому поводу такой диалог….
ИЗ ПИСЬМА А. И. ПАНТЕЛЕЕВА – Л. К. ЧУКОВСКОЙ.
3марта 1969 г.
Меня интересует такой вопрос.
Я знаю, как трудно такому большому таланту, как А. И., жить без читателя (широкого), но ведь писателю нужны не только читатели-почитатели, но и критика (Вы понимаете, конечно, что я имею в виду не Кожевникова или Корнейчука). Принимает ли он её? Терпим ли он к ней? Когда-то я спорил с Александрой Иосифовной, которая критиковала с присущею ей нервностью некоторые страницы «корпуса». Я не соглашался. А на днях по радио (кстати сказать, в отвратительном чтении диктора) страницы, где рассказывается окаком-то «романе» Костоглотова, и был огорчен тем, что эта «история любви», сохраненная мужской памятью автора пошла в такую широкую аудиторию.(Л. Пантелеев – Л. Чуковская. Переписка. 1929–1987. М. 2011. Стр. 282–283)…
Л. К. ЧУКОВСКАЯ – А. И. ПАНТЕЛЕЕВУ
16марта 69 г.
Дорогой Алексей Иванович, постараюсь ответить на Ваш вопрос.
Он – человек чрезвычайно умный и потому критику любит, ценит, очень обдумывает. Мелким самолюбием, к счастью, не ослеплен.Хочеткритики. И при этом, к сожалению, Вы попали в больную точку: с критикой неблагополучно.
Причины сложны.
Прежде всего: работает он по 12–14 часов в сутки. (Я не преувеличиваю.) У него «план», от которого он не отступает, в «план» входят и дни нерабочие, но они тоже наполнены и переполнены. Поэтому критиков своих он ставит в положение ответственнейшее, да и технически труднейшее. Не всякий способен выдержать требуемые темпы.