Фьезоланские нимфы

Боккаччо Джованни

CLXI

Отец, и мать, и все дела на свете, Все — все равно, ничем не занят ум, И мысли нет ни об одном предмете, Вся жизнь кругом — какой-то праздный шум. Но лишь одна бессменно на примете У скованных, порабощенных дум, В одну лишь верит, лишь одной боится,- И ею создана его темница.

CLXII

Когда бы в страстном, пламенном горенье — Не зная где — он мог ее сыскать, Весь исстрадавшись, принял он решенье Того предела уж не покидать. И лишь в одном он ведал утешенье — Чтоб без помехи плакать, и вздыхать, И

тихо вспоминать о том, что было, Что с милою его соединило.

CLXIII

И Африко столь горю предавался, Что с каждым часом более страдал. Он обессилен был, он задыхался, — Без отдыха недуг его терзал. Он жизни против воли подчинялся: Цепями так Амур его сжигал, Что он почти от пищи отказался, День ото дня слабел и истощался.

CLXIV

Уже с лица красивого сокрылся Румянец юный, дальше — все бледней И все худей бедняга становился, Стал острым взгляд ввалившихся очей. И так он от печали изменился, Что юношу еще недавних дней Едва напоминал теперь влюбленный, Безжалостным пыланьем опаленный.

CLXV

Отец не мог бы выразить словами, Как мучился душою за него. И часто ободрял его речами Такими: «Сын мой, молви, отчего Страдаешь ты? Клянусь тебе богами: Узнав причину горя твоего, Все сделаю, хоть из последней силы, Чтоб дать тебе, чего ты хочешь, милый.

CLXVI

Коль силою нельзя предмет томлений Твоих достать иль разумом людским, Подумаем: есть способ, без сомнений, Мысль отогнать, которой ты томим, Чтоб больше ты не знал таких мучений И был, как прежде, цел и невредим. Не дать тебе совета — быть не может, Сыночек мой, — иль век мой даром прожит?»

CLXVII

И матушка частенько вопрошала, Чем он, любимый, столько угнетен, Что жизнь его такою горькой стала, И так уныл, и так расстроен он. «Сыночек, — говорит, — мне в душу пала Твоя тоска, и сердце рвется вон С отчаянья: не видеть не могу же, Что с каждым днем тебе все хуже, хуже».

CLXVIII

Им Африко в ответ — не что иное, Как только, что худого ничего; Не знает, дескать, сам, что с ним такое. А то — чтобы оставили его В покое: голова иль что другое Побаливает — только и всего. И от того не раз его лечили, Да все болезнь не ту в нем находили.

CLXIX

И в этой жизни тяжкой изнывая, Однажды Африко печальный пас Свои стада и, взоры подымая Рассеянно, бродил за часом час, Все о своей любезной размышляя, Из-за которой таял он и гас. И вот увидел он источник ясный, Светившийся светлей звезды прекрасной.

CLXX

Деревьями густыми окруженный, Местами сенью веток затемнен Он был. Полюбовался им влюбленный, Сел у корней; склонился грустно он, Раздумьем о злосчастье сокрушенный, К какому был любовью приведен. В воде себя узнав, он поразился, Как мрачен вид его, как изменился.

CLXXI

И вот, к себе исполнен состраданья, Сраженный переменою своей, Не в силах он удерживать рыданья, Все

горше плачет он, все горячей И день злосчастный первого свиданья Уже проклясть готов душою всей. «Ах, — молвит, — за какие прегрешепья Влачу я жизнь, не зная утешенья!»

CLXXII

И, опираясь на руку щекою, А на колено локоть положив, Он говорил и слезы лил рекою: «О злая жизнь моя, пока я жив! Так этою отягчена тоскою, Пускай растает, словно снег в разлив. А я, как хворост на огне, сгораю, И нет спасенья мне, нет мукам — краю.

CLXXIII

Уйти от страсти к девушке жестокой, Пленившей сердце мне, я не силен, — Чтоб не желать ее с тоской глубокой Всего превыше. Вижу — заключен В столь крепкие оковы, одинокий, Что день и ночь пылать я обречен В огне недвижно: выйти нет надежды, Коль смерть не поспешит закрыть мне вежды».

CLXXIV

Потом, любуясь, он глядел на стадо: Резвилися коровки и бычки, Он видел — целовались; всем отрада Была в любви, не ведавшей тоски. Он слушал птиц; полны живого склада, Звучали их любовные стишки, И весело пичужка за пичужкой, Влюбленные, порхали друг за дружкой,

CLXXV

Любуясь, Африко грустил без меры: «Счастливые созданья, вы верней, Вы более меня друзья Венеры, И как вы радостней в любви своей, В усладах тех, каким не знал я веры! И как должны хвалить вы горячей Амура за любовь, за упоенье, Что вам дано сполна — и в разделенье!

CLXXVI

Вы стройно песни радости поете, Порхаете, беспечны и легки, А плачу я, в страданьях и заботе И день, и ночь, изнывший от тоски; Исход я вижу в смертной лишь дремоте, Свободы жду от гробовой доски, Отрады, хоть малейшей, ждать не смею От завладевшей волею моею».

CLXXVII

И тут, вздохнув глубоко и умильно, Расплакался так горько мальчик мой, И слезы полились так изобильно, Что щеки, грудь казалися рекой, Струями слез омоченные сильно, — Так злостной был охвачен он тоской. И к светлому склонившись отраженью, Беседовал он с собственною тенью.

CLXXVIII

И с нею потуживши над собою, Слезами переполнивши поток, Сменяя долго мысль одну другою, Он несколько сдержать рыданья мог При мысли, поманившей дух к покою, Открывшей в сердце тихий уголок, Напомнившей о сладком упованье: Венера ведь дала обетованье.

CLXXIX

Но видя — не приходит исполненье, А между тем он до того дошел, Что чувствует уж смерти приближенье, Сказал: «Венера бед моих и зол Ведь и не помнит; зреть ли ей томленье, Которым смертный рок меня борол?» Почтить богиню жертвоприношеньем Решает он — как напоминовеньем.

CLXXX

Он на ноги встает, идет он живо Туда, где неба не закрыт простор, Умелою рукою взял огниво, Разводит видный, блещущий костер. И целую поленницу, красиво Срубив ее, над пламенем простер. Потом овечку, что глазам отрада — Тучна была, — он быстро взял из стада.