Философия права русского либерализма

Валицкий Анджей

В своих взглядах на происхождение права Кропоткин пытался выразить точку зрения научного эволюционизма и был достаточно осторожен, чтобы избежать ловушек грубого правового позитивизма. Он хотел показать “как закон возникал из установившихся нравов и обычаев и как, с самого начала, он представлял смесь, где, с одной стороны, подтверждались полезные и необходимые привычки общительной жизни, а с другой – устанавливались новые порядки, подтверждавшие народные суеверия и узаконявшие права сильного” [177] . Таким образом, у права есть, так сказать, два лица: это и краткий свод обычаев, служащих сохранению общества, и в то же время гарантия, обеспечивающая “плоды грабежа, захвата и эксплуатации” [178] . В процессе роста политической организации второе лицо закона развивалось за счет первого. С возникновением современных правовых кодексов, защищающих частную собственность и подкрепленных всей машиной современного государства, закон становится “орудием для поддержки эксплуатации одних людей другими, для утверждения власти эксплуататоров над трудовыми массами” [179] . Поэтому неминуемая коммунистическая революция должна провозгласить: “Не надо нам законов, не надо судей!” [180]

177

Там

же.

178

Там же. С. 84.

179

Там же. С. 90.

180

Там же. С. 97.

В своих исторических взглядах Кропоткин был весьма склонен идеализировать первобытные общины, основанные, как он считал, на принципах взаимопомощи и общинной собственности. Он утверждал, что на этой стадии люди “понимают, что так называемый преступник в большинстве случаев – именно несчастный; что, избивая его, надевая на него цепи или же умерщвляя его на эшафоте или понемногу в тюрьме, мы ничего не достигаем; что надо прийти ему на помощь самым братским обращением, как с равным, и практикою жизни среди хороших, честных людей” [181] .

181

Там же. С. 96.

Кропоткин рассматривал развитие истории как постоянную борьбу между общинным духом свободного сотрудничества и политико-правовым духом иерархического подчинения. Первое было представлено сельскими общинами и средневековыми городами, второе нашло выражение в современном государстве, сознательно построенном по образцу древнего Рима. Победа абсолютизма в шестнадцатом веке означала завоевание свободных городов “новыми варварами” – королевскими чиновниками, прелатами, юристами, представлявшими традицию Рима. Буржуазные революции против абсолютных монархий не изменили этой тенденции, но, скорее, усилили ее, борясь с тем, что оставалось от корпоративного духа Средних веков. В послереволюционный период этатистский дух глубоко проник даже в те социальные и политические движения, которые подвергали сомнению существующую систему и находились в оппозиции по отношению к классовому господству буржуазии. Современный радикал, говорил Кропоткин, является “централистом, государственником, якобинцем до мозга костей. По его же стопам идут и социалисты” [182] .

182

Кропоткин П. Государство, его роль в истории // Кропоткин П. Анархия, ее философия, ее идеал. М., 1999. С. 670.

Несмотря на такой диагноз, Кропоткин был убежден, что естественная склонность к свободному сотрудничеству и взаимной помощи не вымерла у народа, но лишь глубоко погребена в его бессознательном. Поэтому он надеялся, что конфликт двух традиций – римской и авторитарной, с одной стороны, и народной и свободной – с другой, еще не разрешен и что анархисты смогут добиться победы народной свободы.

Как я уже писал [183] , противопоставление Кропоткиным двух традиций и двух типов человеческих отношений можно сравнить с двумя противоположными типами социальных связей – “общностью” и “обществом”, – установленными Фердинандом Тённисом, который упоминался выше в связи со славянофилами. Тённис, как и Кропоткин, противопоставлял органические общинные (коммюнотарные) связи, основанные на взаимном сотрудничестве (Gemeinschaft), связям, основанным на предположении, что общество – это агрегат конфликтующих индивидов, отношения которых должны регулироваться правом и государством (Gesellschaft). Как и Кропоткин, он считал сельскую общину и средневековые города примерами первого, органичного типа, а римскую цивилизацию и капитализм (которые основаны на соревновании, синониме конфликта) классическими примерами последнего. Конечно, не следует заходить слишком далеко в этом сравнении. Например, Кропоткин пытался обосновать свои взгляды данными естественных наук и, в отличие от Тённиса и славянофилов, не выделял особой роли религии в образовании общинных (коммюнотарных) связей. Но в данном контексте важно подчеркнуть, что существовало значительное сходство взглядов на право у Кропоткина и славянофилов: все они отождествляли идеальную модель права с “парадигмой права Gesellschaft” и выступали против правовых отношений во имя нравственных связей, характерных для подлинной общности. Это показывает, что в отношении к праву существовало важное и знаменательное согласие русских мыслителей и левых и правых позиций.

183

См.: Walicki. A History of Russian Thought. P. 285.

5. Федор Достоевский и Лев Толстой

Даже в кратком обзоре отношения русских к праву в девятнадцатом веке нельзя пренебречь величайшими русскими писателями – Федором Достоевским и Львом Толстым. Оба они считаются также пророками всеобщего нравственного возрождения и выдающимися представителями “русской идеи”. И оба известны своим отрицательным отношением к холодному законническому духу Запада. Молодой Лукач выразил широко распространенный взгляд, когда характеризовал Достоевского как “провозвестника нового человека”, как мыслителя, который защищал живую душу и настоящую братскую общность от отчуждения, от тирании “объективного духа”, воплощенного в праве и государстве [184] . Еще более распространенной, и более правильной, является оценка Толстого как одного из величайших врагов права современной эпохи. Действительно, невозможно превзойти по силе его яростные обличения права, хотя они и не слишком корректны с точки зрения их теоретической обоснованности.

184

См. выше. С. 27–28.

Однако, несмотря на эту общность, различия двух писателей в их взглядах на право более важны, чем их сходство [185] . Достоевский, разительно отличаясь от Толстого, не был ни анархистом, ни пацифистом: он хотел укрепления русского государства, превозносил “национальную силу” [186] , горячо поддерживал Drang nach Osten России, восхваляя благотворное нравственное влияние войн и упрямо повторяя, что Константинополь должен быть русским [187] . Он не верил в упразднение права, считая эту идею совершенно утопичной и замечая при этом: “Все эти утопии возможны будут, разве когда у нас вырастут крылья и все обратятся в ангелов.” [188] Он твердо верил, что преступления должны быть наказуемы, тогда как Толстой проповедовал

идею о том, что люди не имеют права судить других людей, что каждое преступление является своим собственным наказанием, а каждое наказание по закону – это преступление [189] .

185

Рассмотрение других различий двух писателей см. гл. 15 (“Two Prophetic Writers”) моей “History of Russian Thought”.

186

См.: Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1877 г. Сентябрь // Достоевский Ф. М. Собр. соч. в 15 т. Л., 1988–1996. Т. 14. С. 295.

187

Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1877 г. Март, ноябрь // Там же. Т. 14. С. 74–76, 358–365.

188

Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1877 г. Сентябрь – октябрь // Там же. С. 324.

189

А. А. Гольденвейзер напоминает нам в этой связи название статьи, посвященной “Воскресению” Толстого и написанной его отцом, А. С. Гольденвейзером: “Преступление – как наказание, а наказание – как преступление”. Толстой читал и высоко оценил эту статью. См.: Гольденвейзер А. А. В защиту права. Статьи и речи. Нью-Йорк, 1952. C. 19.

Оценка Достоевского Лукачем основывалась на антизападничестве Достоевского, выраженном, например, в его “Зимних заметках о летних впечатлениях” (1864) – рассказе о его первой поездке на Запад. В этой выразительной славянофильской критике Запада Достоевский сделал своей мишенью знаменитый лозунг Французской революции: liberte, egalite, fraternite. Неудивительно, что прежде всего он нападает на юридическое оформление человеческих отношений, выраженное в понятиях свободы в пределах закона и равенства перед законом. Он красноречиво пишет: “Что такое liberte? Свобода. Какая свобода? Одинаковая свобода всем делать все что угодно в пределах закона. Когда можно делать все что угодно? Когда имеешь миллион. Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все что угодно, а тот, с которым делают все что угодно. Что ж из этого следует? А следует то, что кроме свободы есть еще равенство, и именно равенство перед законом. Про это равенство перед законом можно только одно сказать, что в том виде, в каком оно теперь прилагается, каждый француз может и должен принять его за личную для себя обиду” [190] .

190

Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30 т. Т. 5. Л.: Наука, Ленингр. отд., 1973. С. 78.

Столь же остро он критиковал буржуазную концепцию братства. Люди на Западе, утверждал он, не догадываются, “что негде взять братства, коли его нет в действительности… А в природе французской, да и вообще западной, его в наличности не оказалось, а оказалось начало личное, начало особняка, усиленного самосохранения, самопромышления, самоопределения в своем собственном Я, сопоставления этого Я всей природе и всем остальным людям, как самоправного отдельного начала, совершенно равного и равноценного всему тому, что есть кроме него. Ну а из такого самопоставления не могло произойти братства. Почему? Потому что в братстве, настоящем братстве, не отдельная личность, не Я, должна хлопотать о праве своей равноценности и равновесности со всем остальным, а все-то это остальное должно бы было само прийти к этой требующей права личности, к этому отдельному Я, и само, без его просьбы должно бы было признать его равноценным и равноправным себе, то есть всему остальному, что есть на свете. Мало того, сама-то эта бунтующая и требующая личность прежде всего должна была все свое Я, всего себя пожертвовать обществу и не только не требовать своего права, но, напротив, отдать его обществу без всяких условий” [191] .

191

Там же. С. 79.

В противовес буржуазному идеалу общества, основанному на законно гарантированных правах человека и таким способом санкционирующему принцип эгоизма, Достоевский выдвинул идеал настоящей братской общности; общности, в которой индивид не требует своих прав, но добровольно подчиняется коллективу, и коллектив, со своей стороны, не требует великих жертв, но дарует индивиду свободу и безопасность, гарантированные братской любовью. Общность такого рода должна “сама собой сделаться”, ее нельзя изобрести или сделать: “Чтоб было братское, любящее начало – надо любить. Надо, чтоб самого инстинктивно тянуло на братство, общину, на согласие, и тянуло несмотря на все вековые страдания нации, несмотря на варварскую грубость и невежество, укоренившиеся в нации, несмотря на вековое рабство, на нашествия иноплеменников” [192] .

192

Там же. С. 80.

Понятно, что Достоевский относил эти характеристики к многострадальной русской нации. Хотя, по всей вероятности, он пришел к этим выводам независимо от славянофилов, они удивительно схожи с идеями славянофилов, особенно с концепцией “свободного единства”, соборности у Хомякова.

Для того чтобы пролить дополнительный свет на оценку Достоевского Лукачем, следует подчеркнуть еще одно сходство, а именно между взглядами Достоевского, представленными выше, и критикой прав человека у Маркса. Как и Достоевский, Маркс считал эти права правами “эгоистического человека, отделенного от человеческой сущности и общества” [193] , “межевыми столбами, разделяющими соревнующихся эгоистов” [194] . Он разделял положение славянофилов и Достоевского о том, что подлинная общность может обойтись без законных прав, что система прав – гарантий личной свободы – требуется лишь серьезно больному обществу [195] . Это положение хорошо иллюстрирует удивительное сходство консервативной и социалистической критики закона и права в общественной мысли девятнадцатого века [196] .

193

Маркс К. К еврейскому вопросу // Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. 2-е изд. Т. 1. C. 400.

194

Buchanan A. E. Marx and Justice: The Radical Critique of Liberalism. L., 1982. P. 163.

195

Ibid. P. 51, 64.

196

См.: Walicki. The Slavophile Controversy. P. 547–551.