Философия права русского либерализма

Валицкий Анджей

“Этот немецкий социализм, считавший свои беспомощные ученические упражнения столь серьезными и важными и так крикливо их рекламировавший, потерял мало-помалу свою педантическую невинность.

Борьба немецкой, особенно прусской, буржуазии против феодалов и абсолютной монархии – одним словом, либеральное движение – становилась все серьезнее.

“Истинному” социализму представился, таким образом, желанный случай противопоставить политическому движению социалистические требования, предавать традиционной анафеме либерализм, представительное государство, буржуазную конкуренцию буржуазную свободу печати, буржуазное право, буржуазную свободу и равенство и проповедовать народной массе, что в этом буржуазном движении она не может ничего выиграть, но, напротив, рискует все потерять. Немецкий социализм весьма кстати забывал, что французская критика, жалким отголоском которой он был, предполагала современное буржуазное общество с соответствующими ему материальными условиями жизни и соответственной политической конституцией, т. е. как раз все те предпосылки, о завоевании которых в Германии только еще шла речь.

Немецким абсолютным правительствам, с их свитой попов, школьных наставников, заскорузлых юнкеров и бюрократов, он служил кстати подвернувшимся пугалом против угрожающе наступавшей буржуазии.

Он был подслащенным дополнением к горечи плетей и ружейных пуль, которыми эти правительства усмиряли восстания немецких рабочих” [223] .

Плеханов не собирался (или, может, не осмеливался) обвинять большевиков в том, что они выражают реакционные интересы. Но, как и Ленин, он сделал это в отношении народников, которых считал выразителями (“объективно”)

реакционных взглядов консервативных мелких производителей – мелкой буржуазии и крестьянства. С этой точки зрения сходство “истинных социалистов” Германии с социалистами-народниками в России было полное, ибо, цитируя Маркса и Энгельса, “истинный” социализм “непосредственно служил выражением реакционных интересов”, интересов немецкого мещанства [224] .

223

Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. 2-е изд. Т. 4. С. 452.

224

Там же. С. 453.

Более того. В условиях России, думал Плеханов, крестьянство с общинной собственностью на землю было опорой азиатского деспотизма, классом, цели которого были более реакционными, чем устремления мелких производителей Запада. По его мнению, революция 1905 г. являлась совместной работой двух совершенно различных сил: “азиатской России” крестьянства и “европейской России” промышленного пролетариата. Первая была консервативна по существу – даже в своих насильственных революционных действиях, тогда как вторая была революционной до мозга костей, даже воздерживаясь от революционного насилия [225] . Благодаря специфической диалектике исторического развития контрреволюционное дворянство, которому удалось восстановить свою политическую власть, обрубило свои собственные корни, приняв законы, направленные против крестьянской общины, и подорвало таким образом само основание “старого порядка” в России. Дворянство хотело покончить со старой аграрной традицией, дававшей крестьянам готовое оправдание экспроприации крупных помещиков. Однако в действительности разрушение общинной собственности на землю нанесет окончательный удар по восточному деспотизму в России. “Это вряд ли будет согласно с интересами дворянства, – заключает Плеханов, – но наверно будет вполне согласно с интересами пролетариата, поступательное движение которого задерживалось и задерживается политической инертностью старого крестьянства. Как бы там ни было, этот шаг дворянской контрреволюции есть шаг в сторону европеизации наших общественно-экономических отношений, хотя, разумеется, оплаченный народом несравненно дороже, чем пришлось бы заплатить за него при других политических условиях” [226] .

225

Плеханов Г. В. Соч. Т. 20. С. 112–115.

226

Там же. С. 126–127.

То есть, как это ни парадоксально, но “отец русского марксизма” сумел рассмотреть прогрессивную сторону аграрной реформы Столыпина гораздо лучше, чем ведущие русские либералы, лидеры кадетской партии, которые считали Столыпина лишь палачом революции и считали, что по соображениям политической целесообразности необходимо огульно порицать все, что он делал [227] .

Отношение Плеханова к столыпинской реформе прекрасно гармонировало с его критикой идей Ленина о национализации земли [228] . Вместо этого он предлагал муниципализацию земли или, если это окажется трудноосуществимым на практике, раздел земли между крестьянами. В условиях России, доказывал он, национализация земли укрепила бы как “азиатское” сознание масс, считающих себя рабами государства, так и деспотическую психологию правителей, считающих себя собственниками страны. В статье 1906 г. он выразил свою позицию следующим образом:

227

См. ниже, гл. 2, часть 3 и гл. 6, часть 6.

228

См.: Baron S. H. Plekhanov, the Father of Russian Marxism. L., 1963. P. 305.

“Раздел имел бы бесспорно много неудобств, с нашей точки зрения. Но сравнительно с национализацией у него было бы то огромное преимущество, что он нанес бы окончательный удар тому нашему старому порядку, при котором и земля, и землевладелец составляли собственность государства и который представляет собой не что иное, как московское издание экономического порядка, лежавшего в основе всех великих восточных деспотий. А национализация земли являлась бы попыткой реставрировать у нас этот порядок, получивший несколько серьезных ударов уже в XVIII веке и довольно сильно расшатанный ходом экономического развития в течение второй половины XIX столетия” [229] .

229

Плеханов Г. В. Соч. Т. 15. С. 31.

Как видим, Плеханов действительно поддерживал идею западничества. Он полностью отказался от народнического порицания “буржуазной свободы” и призывал русских социалистов объединиться с русскими либералами в борьбе за конституционный строй и парламентское правительство. Его отношение к столыпинской реформе обнаруживает также его понимание, совершенно не свойственное русским интеллектуалам того времени, политической прогрессивности последовательно “буржуазных” изменений в сфере гражданского права, его способность избежать общей ошибки сведения всех политических вопросов к одному: в чьих руках политическая власть?

И все же было бы большим заблуждением заключить из этого, что западничество Плеханова означало действительное понимание внутренней ценности права или подлинной приверженности власти закона. На самом деле его западничество было составной частью его марксизма, поскольку он понимал марксизм как теорию исторического развития, где капитализм западного типа являлся необходимой предпосылкой социализма.

Но понимание им необходимости и прогрессивности капиталистического развития не означало признания “юридического мировоззрения” буржуазии. Напротив, марксизм, как его понимал Плеханов, являлся наиболее выраженной реакцией девятнадцатого века на “абстрактный рационализм” Просвещения с его верой в естественные права и разумное законодательство. Он был научной формой диалектического историцизма, одинаково безжалостного и в разоблачении классового содержания буржуазных иллюзий и в доказательстве неисторичного и ненаучного характера социалистических утопий. В таком своем качестве марксизм не мог по-настоящему реабилитировать самостоятельную ценность права. Он не мог также дать теоретическое обоснование верховенства закона, которое не могло бы быть сведено к классовому господству буржуазии.

Как и другие теоретики-марксисты II Интернационала, Плеханов был весьма склонен толковать марксизм в духе позитивистского эволюционизма того времени [230] . Большое влияние на него оказал и Гегель, у которого он взял идею “разумной необходимости”, управляющей развитием истории [231] . Такое же смешение натуралистического эволюционизма и гегельянства можно найти у Энгельса, который, как следует помнить, считался в то время “более значительным философом, чем Маркс” [232] . Поэтому неудивительно, что правовые воззрения были заимствованы Плехановым у Энгельса, для которого право по сути своей было инструментом классового господства. Можно сказать, что, подобно Энгельсу, он утверждал господствующую теорию правового позитивизма или, более точно, командную теорию права, отличаясь от ее немарксистских представителей тем, что подчеркивал классовое содержание законодательства и судопроизводства. Очевидно,

что с таких позиций он не мог выступать против положения Кропоткина о том, что право – “это не что иное, как средство поддержания эксплуатации трудящихся масс богатыми бездельниками”. И действительно, Плеханов не стал критиковать этот взгляд на право в своей известной брошюре об анархизме. Вместо этого он критикует анархистов как “декадентов утопизма” [233] , определяя утописта как человека, который, “задумает совершенную социальную организацию, исходя при этом из какого-нибудь абстрактного принципа” [234] , и утверждает, что международная социал-демократия, в отличие от утопизма, опирается не на какой-то абстрактный принцип, “а на ‘устанавливаемую строго естественнонаучным путем’ экономическую необходимость” [235] . Он обвинял анархистов и во многом другом, например в склонности к насилию, чрезмерном индивидуализме и даже аморализме [236] , но уделял мало внимания их взглядам на право. Казалось, он не видел различия между Бакуниным и Кропоткиным, отрицавшими любые законы, и Прудоном, считавшим закон “выражением суверенитета народа” и верившим, что “договор разрешает все проблемы” [237] . Характерно, что много места он отвел для критики положительной оценки права Прудоном, умолчав о правовом нигилизме Бакунина и Кропоткина. Его общее определение анархизма объясняет этот акцент: положительный подход к праву у Прудона был для Плеханова ясным доказательством утопического характера анархистской мысли, ее утопической веры в совершенное законодательство [238] , тогда как взгляд на право как инструмент классового господства, которого придерживались русские анархисты, был, по его мнению, реалистическим, марксистским элементом в анархистской теории.

230

Изложение философии Плеханова см. в: Walicki. History of Russian Thought. P. 413–427.

231

Поэтому “примирение с действительностью” Белинского произвело на него большое впечатление. В его понимании период примирения был наиболее плодотворным в интеллектуальном развитии Белинского. В своем отрицании абстрактного идеала Белинский был предшественником русских марксистов, чье отрицание народнического идеала непосредственного перехода к социализму также было своего рода “примирением с действительностью”. См.: Ibid. P. 417–420.

232

См.: A Dictionary of Marxist Thought / T. Bottomore (ed.). Oxford, 1983. P. 151 (“Engels”).

233

Плеханов Г. В. Анархизм и социализм // Плеханов Г. В. Соч. Т. 4. С. 221, 236.

234

Там же. С. 172 (выделено мной. – А. В.).

235

Там же. С. 179.

236

Там же. С. 191, 207, 220, 244 (“Анархизм и социализм”) и с. 249–257 (“Сила и насилие”).

237

Плеханов Г. В. Анархизм и социализм // Плеханов Г. В. Соч. Т. 4. С. 202–207.

238

Там же. Т. 4. С. 206.

С такими взглядами на право было логично считать, что государственная власть выше закона, что это – диктатура. “В политике, – утверждал Плеханов, – кто имеет власть, тот и диктатор” [239] . Он добавлял, конечно, что все формы государственной власти следует объяснять в понятиях диктатуры определенного класса, понимая эту диктатуру как “господство этого класса, позволяющее ему распоряжаться организованной силой общества для защиты своих интересов и для подавления всех общественных движений, прямо или косвенно угрожающих этим интересам” [240] . Он подчеркивал, что буржуазная революция была бы невозможна без установления диктатуры буржуазии и что социальное освобождение рабочих также невозможно без диктатуры пролетариата [241] . Таким образом, он полностью разделял взгляды Энгельса и Ленина, что право – это всего лишь инструмент политической власти и что все формы политической власти являются по своему характеру классовыми и диктаторскими. Отличия его от Ленина лежат в другой области. Первым была его вера в необходимость четкого временного разграничения буржуазной и социалистической революций в России (как и во всех других отсталых странах.) Вторым было его убеждение, что лучшей формой диктатуры пролетариата является демократическая республика. В этом отношении он был прямо согласен с Энгельсом [242] . То, как бы он отнесся к коммунистической диктатуре в СССР (если бы дожил до нее), можно легко предположить, исходя из его общей оценки результатов преждевременного захвата власти социалистической партией. Он изложил свою точку зрения уже в своей первой марксистской работе “Социализм и политическая борьба” (1883), подчеркивая, что захват власти революционерами-социалистами в отсталой стране приведет к исторической катастрофе. Подлинный социализм, утверждал он, может быть установлен только тогда, когда экономическое развитие и сознание пролетариата достигнут достаточно высокого уровня. Политическая власть, пытаясь сверху организовать социалистическое производство неразвитой страны, будет вынуждена “искать спасения в идеалах ‘патриархального и авторитарного коммунизма’, внося в эти идеалы лишь то видоизменение, что вместо перувианских ‘сынов солнца’ и их чиновников национальным производством будет заведывать социалистическая каста”. “Несомненно, – добавлял Плеханов, – что при такой опеке народ не только не воспитался бы для социализма, но или окончательно утратил бы всякую способность к дальнейшему прогрессу, или сохранил бы эту способность лишь благодаря возникновению того самого экономического неравенства, устранение которого было бы непосредственной целью революционного правительства” [243] .

239

См.: Ленинский сборник. Т. 2. М.—Л., 1924. С. 60, 95.

240

Плеханов Г. В. Соч. Т. 11. С. 319.

241

Там же. Т. 12. С. 226–227.

242

Там же. С. 239.

243

Плеханов Г. В. Избранные философские произведения. Т. 1. М., 1977. С. 99 (“Социализм и политическая борьба”).

Следует отметить, что Плеханов никогда не отказывался от этих взглядов. Он не преувеличивал, когда четверть века спустя писал, что его точка зрения не изменилась по существу и что в спорах между большевиками и меньшевиками он твердо отстаивал свои идеи начала 1880-х годов [244] . Его любимая идея о разумной исторической необходимости была направлена против двух противоположных тенденций в движении российского рабочего класса: “экономистской” тенденции (которую он считал одной из разновидностей старого “аполитичного” народничества) и “бланкистской” (или “якобинской”) тенденции, которая преувеличивала роль “субъективного фактора” в истории и имела опасную склонность к революционному волюнтаризму. Конечно, большевиков он считал наследниками последнего.

244

Плеханов Г. В. Соч. Т. 19. С. 283.