Физиология духа. Роман в письмах
Шрифт:
Очень возможно. Не надо думать, что наш мужчина нетипичен; свойство “трансценденции” такого рода, то есть перевода инополого в ино-мирное, вообще говоря, даже слишком распространено. Другое дело, что не каждый склонен это свое восприятие другого (не всегда инополого — достаточно, если этот человек наделен какими-то вообще и н ы м и, высшими, например, властными функциями) формулировать, — но вообще такое восприятие другого к а к и н о г о свойственно отнюдь не только людям “сложным”. Мне доводилось году в 78-м, в какой-то случайной компании, слушать пьяные откровения одного начфина воинской части, циника без каких бы то ни было предрассудков, — так вот он говорил: “ А Вы на самом деле представляете, что Брежнев ходит в туалет? Я — нет”.
Такого рода “трансцендирование” (со всеми вариантами) составило личную драму не только Блока, но и множества “обычных” людей, которые только не делятся этим, но имеют в душе такие же незаживающие раны из-за своих “прекрасных дам”... Когда мужчина говорит кому-то: “Моя богиня”, “обожаемая моя”, — это вовсе не только слова сомнительного вкуса; нет, в какой-то степени они всегда называют буквально то, что е с т ь: о-божаю, то есть отношусь к тебе
А я вот не хочу быть прекрасной дамой, не хочу быть воплощением вечной женственности, не хочу всего этого высокохудожественного бреда (Вы ведь знаете, что такое бред в собственно медицинском смысле слова? на всякий случай: это “ложные суждения, возникающие на болезненной основе и не поддающиеся переубеждению”) в отношении себя, и знаю, что этого не хочет ни одна женщина, как ни один мужчина не захотел бы быть воплощением “вечной мужественности” — со всеми возложенными на него ожиданиями...
Причем, как видим, отказ мужчины “трансцендировать” женщину без отказа от вертикального мировидения вообще — ведет только к созданию иллюзорно-трасцендентного образа “друга”, то есть к псевдорешению задачи. И что интересно, это тогда, когда задача почти уже решена правильно. В сущности, он и сам уже говорит о том, о чем и я, — о необходимости замены вертикали горизонталью. “Отказаться от комфорта!” — совершенно правильно восклицает мужчина — и совершенно закономерно остается на ступени чистых восклицаний.
Почему? Думаю, не столько потому, что он в самом деле “развращен комфортом” (хотя и это тоже), сколько потому, что он полубессознательно не хочет — неприятно, понимаю, ведь речь идет об изменении себя или по крайней мере отношения к себе, а кому приятно этим заниматься серьезно? — внимательно проследить всю цепочку. Он пишет: “Следует принять свою любимую как лишенное всякой поэзии естество из мяса, кожи, костей и волос... как не слишком высокую душу, податливую на обольщения... со всеми ее безобразно-прекрасными стонами и вскриками... ничуть не более благообразную, чем ты сам, столь же низменно-животную... столь же лишенную ореола иного мира, как ты сам для себя, — и, отказавшись от двойного зрения, от трансцендирования любимой, все равно принять ее, уже не по-прежнему высоко... но все равно любя”. И потом еще: “Примириться с ней, прозаически любя, как, обыденно (но и как еще поэтически) любя и невысоко (но и как еще высоко!) ставя с е б я , примиряешься с малопривлекательными отправлениями своего тела и проявлениями жалкой своей души”, — и не видит, что примириться с данностью, с миром, с ближним по-настоящему именно и нельзя, пока будешь “невысоко, но еще как высоко ставить себя”, пока будешь “любить обыденно, но еще как поэтически”, пока что угодно, пусть хоть телесность, будет оцениваться в категориях “низменности” и “возвышенности”, “безобразно-прекрасного”. Пока не будет понято, что настоящая прозаичность вовсе не лишает вещи поэзии, а как раз только и делает их подлинно поэтичными.
Ставя себе правильную задачу, он хочет решать ее негодными средствами, вливает новое вино в старые мехи — и не будет в состоянии достичь поставленной цели, пока не перестанет путать то и другое, пока до конца не откажется от “возвышенного” в женщине (именно унижение другим этого якобы возвышенного не дает ему покоя, но зато и какое наслаждение, когда это “возвышенное” унижает он сам, возвышаясь над возвышенным!), для чего надо забыть само слово “возвышенное” вообще — пока, словом, не перестанет заниматься духовным альпинизмом и не обретет горизонталь. А ее он сможет обрести, только когда на самом деле перестанет хоть сколько-нибудь высоко ставить себя. Нуль собственной вертикали — вот что ему необходимо. Обретение горизонтальной шкалы ценностей, вообще не предполагающей оценки, дзенское “человек-собака”, снимающее все эти “высокие обманы” и “низкие истины”, — вот противоядие для таких, как он, позволяющее увидеть вещи такими как они есть и принять женщину вне всяких ее оценок, просто как любимое, милуемое живое существо.
Не думайте, что я вообще против трансцендирующей способности человека и его потребности в и н о м . Когда бы так, святость перестала бы быть для него святостью. Это самое страшное, что может случиться с человеком, что с ним ежеминутно происходит сотни и тысячи лет, а все никак не произойдет до конца — и, значит, сколько бы мы над собой ни издевались, до конца не произойдет никогда...
Божественность всего сущего. Кто с этим спорит? “Чистый” материализм — такая же закрытая страница серьезного человеческого опыта, как “чистый” капитализм Х1Х столетия. Весь вопрос только в том, что для человека — божественное сущее. Когда над сущим ставят Единого Сущего... вот тогда понятие божественности отождествляется с понятием вертикали. А я — за горизонтальную трансценденцию. Для героя Пруста (следуя Мамардашвили — думаю, и здесь мы говорим о том, о чем осведомлены оба) за возлюбленной тоже стоит “богиня”, разговаривая
Вот почему я за отмену вертикали. Точнее, не за отмену — мы живем в таком здесь-и-теперь, когда отменять или запрещать что-либо уже поздно, а тем более глупо отменять то, что есть, что пока еще сидит в человеке, — но за постепенную замену, незаметно-медленное ее замещение.
Чувство духовной вертикали опасно для мужчин, во всяком случае, куда больше, чем для женщин — во-первых, женщин, возможно, охраняет от излишнего “вертикализма” материнское чувство к мужчине, заменяющее любовь к бесконечному — бесконечной любовью, простой материнской любовью, не позволяющей видеть в своем ребенке божество; во-вторых, если “трансцендирующие” женщины и есть (а они есть, и их немало), то — женское восприятие мужчины как некоего держателя божественности, по крайней мере, не двоится. Женщина такого типа, с восприятием любимого как “младшего бога”, по натуре не склонна к захвату; она сама охвачена чувством любви-служения любимому, она не дерзает посягать на овладение божеством, а отдается ему, чувствуя, что это не унижает, но возвышает ее до него. Считаю ли я “вертикаль” истинной интуицией Бога или нет, но женщину она, по крайней мере, ведет к целостному, интегрирующему личность взгляду и чувству. Это ее опыт не-двойственности, ее житейская адвайта-веданта (хотя наша женщина с ее “возвышенным” гнушением любовью поесть внушает опасения ... можно ли уравнять борщ и “Искусство фуги”?.. А мне кажется, сам Бах мог бы отнестись к сравнению всерьез... и чем “медитация борща” хуже медитации чайного церемониала? “Когда я ем борщ — для меня все умерли”, — не то же ли самое, что: “— В чем твое Дао? — Когда мне хочется есть — ем, когда хочется спать — сплю”...). Иное дело — такого типа мужчина. В нем “восходящая вертикаль” в отношении к возлюбленной как женской ипостаси божества сосуществует (а точнее, именно не может мирно сосуществовать) с инстинктом покорения, овладения самкой (в интеллигентском слое мужчин этот инстинкт сохраняет силу лишь частично — зато сублимируется в якобы оплодотворение якобы недосознательного существа женщины якобы мужским логосом; эта невыносимая претензия играет большую роль в том, что в среде интеллигенции неуживчивость особенно велика); ясно, что два эти противоположно направленных потока энергии, восходящий и низводящий, не имея возможности спокойно ужиться, будут раздирать на части их носителя. Таким образом, если женщину психология и аксиология вертикали ведет к интеграции личности, то мужчину — к фрустрации.
Обретение горизонтали позволит ему выйти из “любви с оглядкой”, зависящей от оценки своей любимой, чужой или своей, уйти от боли, возникающей, когда “богиню” в нашем представлении сладострастно “унижают” в близости с ней — самыми разными способами (которые мы же в своем воображении домысливаем, посыпая раны, может быть, чрезмерной, небывалой в действительности солью); жизнь по ту сторону “высокого” и “низкого”, “достойного” и “похабного”, “грязного” и “чистого”, “прекрасного” и “безобразного”, словом, “хорошего” и “плохого”, жизнь в прямом смысле слова по ту сторону добра и зла, жизнь полная — вместо этого всего наносного за тьму веков оценочного хозяйства — любовью и умилением перед любимой просто потому, что она чудесным образом е с т ь (ведь не у каждого, совсем не у каждого есть любимая, есть тысячи людей, у которых есть все, а любимой нету... и почему она обязана быть? а у тебя она — есть!), — такая жизнь сделает его свободным от боли ревности, а заодно и от сексопатологии, увидев это так как оно есть — не-двойственное, не прекрасно-безобразное, сверхъестественно-противоестественное — нормальное чудо жизни.
Между прочим, духовная вертикаль неотделима от вертикального понимания человеческого тела, согласно которому в человеке — существе, стоящем на перекрестке ангельского и животного, есть чело, глядящее в небо, несущее на себе высокий отпечаток лика Божьего, а есть нижние и низменные “срамные части”, которые следует скрывать и которые не только русские, но все народы (что и отмечает наш мужчина) вертикальной духовной ориентации называют оскорбительными, недопустимыми для человека словами (а не было бы “высокого”, не было бы и “низкого”, значит, не было бы и посыла к возникновению такого действительно срамного и гадкого отношения к себе и другому), — такое понимание одною своей иерархической вертикальностью неизбежно ведет мужчину к болезненному отношению к проблеме пола, полового акта. Обнажение тела любимой женщиной перед другим мужчиной, не говоря уже о соитии, всегда есть для него обнажение того стыдного и срамно-безобразного, что не может нормально, не-мерзко быть обнажено ни перед кем, кроме него (он поймет, оценит эту страшную жертву — ради него пошли на такую мерзость, на такое унижение, но пойти на т а к о е , крайнее — ради еще кого-то?! если единственная настоящая жертва уже совершена для кого-то, что же тогда останется ему? объедки ). О каком же нормальном отношении к женщине (если ей не 14 лет, как справедливо замечает наш мужчина) можно в таком случае говорить? А ведь такое болезненно вертикальное отношение к телу, выработанное веками христианства, закономерно вытекает из “духовной вертикали”; без отмены последней нечего и думать о преодолении первого.