Физиология духа. Роман в письмах
Шрифт:
В “мужской части” письма тоже многое настораживает. Один пример. Разумеется, есть не только масса мужчин с прекрасно развитым зрением, слухом или осязанием, но и мужчины с повышенной развитостью всего перцептивного аппарата. Однако сам факт того, что к ним часто относятся, например, писатели, мужчины пограничного типа, который стоит на грани... не скажу гомосексуального, но — расширенного, почти андрогинного, такого, кому доступно и женское восприятие мира, — наводит на размышление. Но и просто демонстрируемый в письме от лица мужчины вкус к столь пристальному рассматриванию поволоки женского века и столь дробному внюхиванию в “легкий запах осеннего листа от волос” и т.п. о д н о в р е м е н н о, столь конкретное, детальное “ощупывание” мира мелочей... не то чтобы характерно только для женского восприятия, мне встречались самые разные случаи... но именно после этих встреч, из этого опыта — мне интуитивно слышится здесь какой-то женский обертон, и он как-то выпадает из преобладающего у “мужского голоса” в письме логико-аналитического дискурса, желания “уяснить
Вообще же в порой чрезмерной исповедальности обоих есть привкус некоторой пережатости, форсированности, умозрительной игры. Впрочем, может быть, мне так кажется — если хочешь найти, отыскиваешь улики во всем, приписываешь вещам то, чего в них нет.
И все же можно предположить здесь желание — как “по заданию”, так и по велению сердца, перевоплотиться в другого, понять его изнутри (достаточная осведомленность об обстоятельствах мужской или женской судьбы объясняется в этом случае тем, что супруги “в подготовительной фазе” опасно много рассказывали друг другу о себе; трудно тогда сказать определенно, что именно поведано, а что — после этого домышлено, развито). Если это так, то взаимоперевоплощение временами даже слишком сильно, доходя до отрицания в себе собственного пола. Такого рода “интеллектуальное актерство” говорит о двух незаурядных натурах... может быть, слишком однородно незаурядных, чтобы ужиться вместе.
Хотя незаурядность их — именно в расширенной способности к пониманию; казалось бы, наличие этого качества является главной составляющей прочного супружества, столь часто недостающей. Но все на свете индивидуально; бывает и так, когда именно избыточное понимание другого, именно выход за пределы собственного не зря заданного, не только в плохом, но в конструктивном смысле о-граниченного “я”, становится деструктивной, деформирующей силой.
Во всяком случае (если я права, и “мужчина” на самом деле — женщина, а “женщина” — мужчина), тогда то, о чем я говорила в начале: попытка самолечения как опыт “аналитической исповеди”, — нужно исправить на: опыт “понимания чужого”, вживания в “другое”, по-н-имания как в-н-имания через во-ображение. Но результат тот же: все сошлось. Все просто обречено на симметрию. Наверное, это было им очень нужно, раз они рискнули всем, чем рискнули, и проделали то, что проделали. Что опять же выдает с головой — союз не назовешь ни счастливым, ни слишком прочным, коль скоро его нужно чем-то подпирать.
Но теперь, когда они нашли точку опоры, столп и утверждение истины — их союз таким для них станет. Сведя воедино свой опыт переживания другого, убедившись, что местами они понимают друг друга до буквального употребления одних и тех же слов, даже “своих” знаков препинания для обозначения одних и тех же состояний, они закольцуются друг на друге, как однояйцевые близнецы. Как те, они станут псевдовзаимодостаточны. Пробить оборону каждого из них, все видящего, все понимающего, но плавно перетекающего в другого и уходящего тем от действительного ответа — изменения себя, — будет невозможно.
Это происходит уже на наших глазах, в ходе “опыта”. Временами действительно есть ощущение, что голоса звучат словно из одного ствола говорящего дерева, которое говорит из разных дупел голосами разных, но иногда сливающихся тембров. И тогда чуть ли не начинаешь верить, что полное слияние и без полной любви — возможно. Но тут же убеждаешься, что это не так — это именно не слияние, а самозакольцовка, да и в той зазор на зазоре.
Вот — навскидку. В тексте письма жена говорит о муже, что он нравится ей “не тем, кто он есть, а тем, кто он не есть”. Если и в самом деле я права, и этот пассаж на самом деле принадлежит не жене, а мужу, говорящему, таким образом, в 3-м лице о самом себе, продумавшему себя в третьем лице до того, кем он н е является — и до того, что другому он таким и нравится, — то перед нами — тотальный ироник, до самоутверждения через самоотрицание. А тотальная ирония — единственная броня, которую нельзя пробить (ее нагляднейший образец — вовсе не хваленая еврейская ирония, в которой слышен закомплексованный серьез, а русское невозмутимое “по кочану”, от которого отскакивает любое “почему?”). Если сначала мы представляли себе мужчину, в лучшем случае лишь догадывающимся об ином понимании любви, кроме эгоцентрически-пользовательского — но в таком случае на него можно было подействовать, его можно было “пробить” открытием ему глаз на вещи (повторяю, перед нами чуткий и обостренно-умный человек, которого, кажется, стоит лишь развернуть навстречу истине...), то теперь перед нами — человек, в с е продумавший, видящий все “из жены”, да еще и додумавший за нее логику иного понимания любви до логического конца, — и тем не менее спокойно остающийся собой. Теперь он закрыт своим все-пониманием-без-изменения — окончательно и бесповоротно.
Именно так — они совершили страшное дело перевоплощения. Написав все это, пройдя все это один за другого, из-другого, они наверняка решили, что это и есть истинное понимание (во всяком случае, человеку больше не дано — разве лишь “неведомому другу”). Сойдясь и в жизни, и в воображении — в одну и ту же точку схода, решили, что уже отыскали то, что более всего нужно человеку: свое “второе я”.
А это неправда. Давняя человеческая неправда. Я хочу сказать, человек постоянно находит не то, чего искал, потому, что ищет не то, что ему на самом деле нужно. Человеку нужно не второе “я” (второго “я”
Мальчик полюбил черепашку, конечно же, не как свое второе “я”. И не как “ее”. Он говорил ей “ты”, хоть и знал, что она его не слышит. Но он слышал ее ответ в себе. Он освоил целое мира, не присваивая его, через любовь к его живой частице. Какой-то немой и глухой эгоистической амфибии.
“Я” нужно “ты”. Но для этого оно само должно стать способным быть-навстречу — не самодостаточным, но и не ущербным. Быть собой — с вымытым из себя “собой”. И главное препятствие, главная опасность для “я” на пути к “ты” — встретить того, кто нужен тебе на самом деле — и принять его за свое второе “я”. Того, кто в чем-то совпал с тобой, настолько, что теперь его в своем воображении — или, если он позволит, в действительности — можно подделать или подмять, словом, как-то вылепить и “заполировать” под “мое второе я”. Самое большое счастье, но и самая большая опасность — встретить понимающего тебя человека.
Когда слишком близко подходишь к истине (не на расстояние ста тысяч шагов, как остальные, а всего тысячи шагов), когда она уже виднеется, — кажется, что уже обрел ее, и теперь, здесь, где ее уже все равно не потеряешь из виду, самое время обустроиться поудобнее. С комфортом. Устроить все “себе к покою”. Последнее иногда удается. Тогда пиши пропало. Что с нашими супругами, кажется, и произошло. А жаль. Пройденный ими путь понимания продвинул их к цели почти вплотную — но стоит поддаться мысли, что истина отделима от предельности усилий по соприкосновению с ней и, не движимая вместе с ними, не ускользая, стоит на месте, позволяя разглядеть себя со всеми удобствами... Все остальное не беда.
А вот это письмо — уже беда.
Потому что, когда кругом говорят и говорят, на все лады, что “главное — любить”, они даже не догадываются, насколько тотально правы. Это знал апостол Павел (пусть приверженный чуждой мне идее вертикали): “Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий”. Но сколько бы ни повторяли все кругом эти слова, кто и когда видел, чтобы руководствовались ими? Руководствуются чем придется: тем, что некие мудрые политические, экономические и другие решения, вовремя принятые, некая “добрая воля” и “политическое здравомыслие”, вовремя проявленные, могут сами по себе изменить ситуацию к лучшему, решить или “урегулировать” проблему — всем, только не тем, о чем сами же больше всего и говорят: любовью. Между тем дело лишь по видимости в том, что арабы не могут ужиться с евреями, чечены с русскими; в том, что нам угрожает генная инженерия; в криминалитете Восточной Европы; в глобалистских амбициях Америки; в... в.... в... Все это лишь следствие того, что мир состоит из миллиардов людей нелюбящих и нелюбимых. Недолюбленных, реже перелюбленных, но всегда н е т а к любленных, пока они становились тем, кем стали. Других нет — не любили (не так любили) нас такие же, как мы сами, как мы не так любили и любим их. Не наученные, именно что понятия не имеющие о любви. Называющие этим словом, словом о другом, свои смутные порывы, случайные симпатии и привязанности, эгоцентрические влечения — сексуальные, родственные, приятельские, этнические. Процесс разъедания тела раковой опухолью нельзя урегулировать — это смешное слово; разве только в смысле — сделать процесс дальнейшей раковой экспансии более регулярным, правильным, чтобы помереть в предсказуемый день под утро. Перерожденные раком клетки нужно пере-пере-родить; можно это или нет — но нужно только это.
Если на одной чаше весов будут лучшие экономические, политические, нравственные и технические идеи лучших умов человечества, воплощаемые лучшими практиками — но, как всегда, в мире людей, не любящих и не умеющих любить друг друга, а на другой — мир, лишенный учителей и гениальных практиков экономики, политики и нравственности, но всего-навсего на каждом месте под солнцем, где находятся два-три человека, эти двое-трое будут связаны отношениями действительной, не деформированной, не подмененной любви, — второе перевесит. Его одного вполне было бы достаточно, чтобы человечество наладило все остальное наилучшим способом. Первому же понадобится для того же еще хотя бы одно, крайне дефицитное: любовь. Без которой всякая “добрая воля” — не добрая, а если случайно сегодня и добрая, то завтра же вывернется наизнанку — да так, что опять никто и не заметит, когда добро вывернулось во зло — и опять откажется признавать, что сам все сделал для того, сам шел к тому по мебиусовой петле.