Флаг миноносца
Шрифт:
– Отдохнули...
– сказал Арсеньев.
Г Л А В А VII
ПО УСТАВУ СЕРДЦА
1. ДО ДЕВЯТИ ЧАСОВ УТРА...
Отступление наших войск продолжалось. Отходила с боями и оперативная группа генерала Назаренко. Танковые клинья врага все глубже вонзались в степи, тянулись к Кубани. Теперь генералу было еще труднее руководить своими частями. Иногда полки и дивизионы на несколько суток теряли связь со штабом группы и действовали самостоятельно, стремясь как можно дольше задерживать продвижение немцев.
Морской дивизион хорошо знали по всему фронту. Он, пожалуй,
– Ты, Володька, понимаешь меня лучше всех, а главное, не читаешь мораль.
Вторым ее другом был Горич. В начале совместной службы он, конечно, попытался за ней поухаживать. Старший лейтенант медслужбы никогда не мог пожаловаться на равнодушие женщин. Здесь он, по-видимому, успеха не имел. Что происходило в санитарном автобусе, осталось тайной, однако бойцы видели, как однажды ночью Юра выскочил из машины в одних трусах. Из двери высунулась растрепанная Людмила с Юриным пистолетом в руках.
Потом было не до ухаживаний. Но когда начались непрерывные бои и марш-маневры на сотни километров, старший лейтенант медслужбы не раз говорил, что лучшей помощницы и желать нечего. Она командовала санинструкторами батарей, как когда-то зенитчиками, не давала спуску никому, в том числе и Горичу, но и себя не жалела тоже. Когда в штабе внезапно вспомнили о старом решении отчислить Шубину из части, Горич заявил:
– Пусть отчисляют вместе со мной. А лучше - пусть пошлют вдвоем в батарею. Меня - командиром взвода, а Людмилу санинструктором.
Их всегда видели вместе. Жили они оба в санитарном автобусе, когда там не лежали раненые. Многие считали, что это одна из тех крепких фронтовых пар, которая пронесет, не в пример прочим, свою спокойную привязанность до самого конца войны, а потом будет ее нести и дальше. Горич только посмеивался, слыша такие разговоры. Он-то знал лучше всех, что Людмила вообще не принимает его в расчет как мужчину. Со свойственной ей бесцеремонностью она переодевалась при нем, а когда он начинал возмущенно фыркать, то получал еще и нагоняй в придачу:
– Если не можешь сидеть спокойно, выкатывайся к чертовой матери. Интеллигенция!
И все-таки они были настоящими друзьями, связанными той взаимной заботой, которая так ярко проявляется на фронте, не нуждаясь ни в каком
Пытаясь объяснить себе и другим успехи дивизиона Арсеньева, генерал Назаренко ставил эту спаянность чуть ли не на первое место.
– Смелость - это еще не все, - говорил он, - без выучки, дисциплины, сознательности тоже не обойдешься, но есть у моряков Арсеньева еще одна вещь...
– Он задумывался, подбирая подходящее сравнение, и всегда приходили на ум слова, известные всем, много раз слышанные, и все-таки самые верные - морская дружба!
– Вы посмотрите, как живут командир и комиссар! Думаете, у них не бывает стычек? Еще какие! А все равно они действуют, как один человек. Весь дивизион - как один человек. Батарея - с батареей, расчет - с расчетом, матрос - с матросом. Это такая цепочка, что не перегрызешь!
После ростовского боя и рейда под Егорлыкскою Назаренко был убежден, что дивизион Арсеньева выполнит любую задачу, и когда в штабе фронта сомневались, смогут ли моряки без поддержки других частей удержать дорогу или нанести внезапный удар, Назаренко отвечал:
– А могут двенадцать боевых машин задержать на сутки авангард танковой армии? Ни по одному наставлению не могут. Не предусмотрено это ни одним уставом, за исключением устава собственного сердца!
Как ни стремился генерал поберечь свою любимую часть, ему приходилось безжалостно бросать ее из боя в бой. Не успели моряки выполнить задачу у поселка Хлебороб, как их уже послали в Шах-Назаровскую.
Дивизион шел всю ночь наперегонки с танками по двум параллельным дорогам. Первыми пришли моряки.
Станица Шах-Назаровская, еще не тронутая войной, лежала в сочной зелени, как белая слива. Утренняя прохлада обволакивала деревья и кусты. Туман таял над речушкой, бегущей на юг - к Кубани. Близость этой большой реки ощущалась в обилии плодов, в добротности хат под цинкованным железом, во всем привольном, зажиточном облике станицы. Лето принесло невиданный урожай абрикосов. Тысячи маленьких солнц свисали гроздьями, сгибая ветки и заслоняя листья. Покрытые тончайшим пушком плоды улыбались из-за каждого белокаменного забора. Литые медовые шарики покрывали плоские крыши сараев, лежали прямо на земле, на соломенных подстилках.
В этот час уже подоили коров. Теплый дух парного молока смешивался с ночным ароматом трав и сильным дневным запахом просыпающихся цветов. Звенели ведра, скрипели вороты колодцев, сливая свой визгливый голос с домовитым мычанием коров, которые шествовали через дорогу перед самыми радиаторами "студебеккеров". Нельзя сказать, что коровы не боялись машин. Они их просто не замечали своими ясными, блестящими глазами.
Вторая батарея расположилась в абрикосовом саду. Шоферы осторожно вводили машины в промежутки между деревьями, чтобы не задеть ветви и густо выбеленные известкой стволы. За машинами тянулась едкая воздушная струя, пропитанная бензином и горелым автолом. Она заглушала свежее дыхание соседнего гречишного поля, над которым уже жужжали первые крылатые разведчики с соседней пасеки.