Флигель-Адъютант
Шрифт:
— Господин Ганцевич, у вас будет возможность прикончить меня в любое время и любым оружием на ваше усмотрение. Дождитесь моих секундантов — я настаиваю на дуэли.
Он с трудом поднялся, утирая кровь с лица:
— Я выпущу тебе кишки прямо сегодня, ублюдок. Можешь далеко не уходить, бой состоится прямо здесь, я думаю четверти часа хватит, чтобы всё подготовить… И не думай, что я дам тебе преимущество и позволю использовать подлый огнестрел… Благородный клинок — вот мой выбор! — он явно красовался перед своими приятелями.
— Что ж, тем лучше, — кивнул я. — Придется принести
Весть о нашей ссоре разлетелась в мгновение ока. И причина ее была очевидна — Лиза. Валевские хлопотали, пытаясь предотвратить дуэль, но я был непреклонен. Ганцевич тоже имел свой интерес, и распухшее ухо — а потому идти на мировую наотрез отказывался.
— Господин Царёв, будете моим секундантом? — спросил я Ивана.
Тем самым я поставил Императора в неловкое положение. С одной стороны, он сам запретил дуэли, специальным манифестом — два года назад. Поединки были особенно популярны в офицерской среде, а сохранить командные кадры для армии было вопросом выживания государства. И вот, теперь ему приходилось идти против себя самого! При этом, сорвавшись в Шемахань к своей Ясмин — по зову сердца, он не мог, не имел морального права давить на меня монаршьей волей.
— Почту за честь, шеф, — сказал он громко. А потом, тихонько, как будто в сторону, пробормотал: — Придется возвращать Дуэльный Кодекс… Есть ситуации, которые по-другому не решаются.
Усатенький пижон и Иван Васильевич согласовали условия боя: каждый использует свой клинок, бой продолжается до первой крови, или пока один из поединщиков не признает поражения. Это было пустой формальностью — первая кровь легко могла стать и последней.
Народ охал и ахал, образуя что-то вроде круга — арены для боя. Симпатии публики разделились. С одной стороны, Ганцевич был сукиным сыном, и все это прекрасно знали. Но — он был ИХ сукиным сыном, из ИХ круга. А я, несмотря на белый мундир, оставался выскочкой и полукровкой.
Владислав под одобрительные возгласы своих друзей и просто — сочувствующих, разминался, выписывая в воздухе замысловатые фигуры кривой саблей — на ляшский манер. Я ожидал, пока Царёв и Валевский подберут в коллекции хозяина дома что-то мне по руке.
Вдруг я почувствовал на своей щеке легкое дыхание, и рядом как будто посветлело. Лиза, мертвенно бледная, с крепко сжатыми губами, стояла подле меня. В руках у нее была шашка — моя! Фамильная!
— Я хотела отдать тебе перед самым отъездом, — сказала девушка. — Забрала из квартиры, вместе с мундиром.
Плевать мне было на людей вокруг, я принял клинок из рук любимой, крепко поцеловал ее, и скинул с плеч опостылевший китель — прямо в траву. Следом полетели ножны.
Кафский булат хищно сверкнул в свете фонарей, волнообразные узоры на шашке гипнотически переливались. Краем глаза я видел, что Валевский и Царёв уже прибыли — Петр Казимирович выбрал для меня тоже неплохое оружие, кирасирский палаш и вправду был мне знаком, но… Воздух загудел, рассеченный шашкой, люди отпрянули:
— Господин Ганцевич, вы готовы на коленях попросить прощения у Елизаветы Петровны и поклясться никогда не пересекать порог дома Валевских? —
— Я готов залить землю твоей кровью, высочка! — крикнул он.
– Сходитесь! — махнул рукой Царёв.
Я сжал зубы и шагнул вперед. В голове били барабаны и пела флейта.
XVI ОБЫЧНОЕ ДЕЛО
Струи ночного горного ливня беспощадно хлестали нас уже битых полчаса, и конца этому было не видно. Копыта коней скользили по мощеной камнем дороге, уводящей вверх, через перевал. Одежда вымокла до нитки, мы продрогли, и, пользуясь вспышками молний, пытались разглядеть впереди хоть какое-нибудь укрытие.
— Шеф! — сквозь раскаты грома голос Царёва раздавался глухо и неотчетливо, ему приходилось кричать. — Шеф, тут что-то вроде пещеры!
Поскольку других шансов хоть немного облегчить участь себе и жеребцам нам могло и не представиться, мы спешились и впотьмах добрались до нависающего над дорогой утёса. Огромный каменный козырек действительно мог защитить от дождя коней, а для нас самой природой также было приготовлено неплохое убежище — грот примерно восьми шагов в длину и четырех — в ширину.
Здесь и до нас останавливались путники: по заведенной традиции имелся запас сухих дров, в небольшой нише стоял фонарь — «летучая мышь».
— Глядите, шеф! Это что — есть на свете добрые люди? Тут столько всего! — помимо топлива и фонаря из ниши, на крюке, ввинченном в свод пещеры, болталась плотно зашнурованная кожаная сумка, в которой Царёв нашел медный котелок, жестянки с кофе и сахаром, около трех фунтов кукурузной крупы и полкруга копченого сыра.
— Именно, Ваня. Это по-нашему, по-имперски: сделать добро незнакомому человеку. Когда дождь кончится — соберем дров и положим в эту самую сумку еще кое-чего из еды. Я такое видел на Севере — путешественники всегда старались оставить после себя чуть больше, чем использовали…
Благодаря тому, что дрова были сухие, огонь удалось развести с двух-трех ударов огнива. Желтые и красные отсветы заплясали на каменных стенах, наши скакуны, привычные к походной жизни, поворачивались к огню то одним, то другим боком. Привязи им оставили довольно длинные.
Когда над огнем уже булькал котелок, и мы переоделись в сухие штаны и рубахи, оставив вымокшие вещи просыхать, Иван спросил:
— Это у вас семейное — людей надвое разрубать? Сначала Искандер, потом — ты…
— И ничего я его не разрубал! Повезло мне — он подставил саблю голоменью, а кафский булат есть кафский булат — вот и…
— Ну да, шеф! Снова — повезло? Голоменью, не голоменью… Вы набросились на него и секли так, что звон стоял, кажется, на всю Диоскуриаду. При этом я слышал — двое господ шептались меж собой, что этот Ганцевич считался первой саблей Эвксины, когда ему было двадцать два. А вы — повезло...
— Значит, пропил он свой талант, — пожал плечами я. — Повезло, говорю. Или — не повезло. Это как посмотреть. Хотел лишить его оружия и заставить просить прощения, а получилось…
— Получилось — ребра у Ганцевича наружу, кровища на людей хлещет, дамы визжат, господа матерятся...