Фомка-разбойник (сборник)
Шрифт:
Перо помогает находить точные слова, но – все уже кончилось, пока я возился с чернилами… Тучи сдвинулись, солнца нет, потухла радуга – все умерло. Серый дождь. Еще несколько времени пишу по воспоминаниям.
А Валентин все работает.
– Чего ты все в окно-то пялишься! Ведь все равно там теперь совсем не то, что ты мажешь на бумаге!
– М-м-м!
Поговоришь с ним!
Морда как у теленка, жует все время что-то, жвачное!
А то вдруг начнет щуриться, жмуриться, башку набок и глядит
Живописец, подумаешь, аква-ре-лист!
А сам про кружку с водой совершенно забыл: сует кисть в рот, обсосет и правит ею то в одном месте этюда, то в другом.
– Свинтус ты, вот что! Стыдно на тебя глядеть.
– М-м! Да, да…
С досады, что не удалось полностью записать редкую картину, бросаю перо.
Хочу убрать таблетки в аптечку, – их нет на столе. Нет их и на полу.
– Куда, к черту, могло лекарство деться? Валентин? Ты не видал?
Он уже кончает этюд и, кажется, приходит в себя.
– Таблетки?
– Да, да, таблетки!
– Таблетки, кажется, я съел.
– С ума сошел! Ведь их же там штук шесть было. Может быть, яд в них. Лошадиная порция.
– Неважно! Меня не проймет.
А сам побледнел.
Я схватил пробирку с чернилами. На этикетке значилось:
Bismuth, subnitr. 0,5.
Salol 0,3.
Extr. Opii 0,01.
– Чего там? – не вытерпел Валентин.
Он латыни не знает.
«Пусть-ка помучится», – подумал я, тревожно нахмурился и покачал головой.
– Плохо, брат, очень плохо.
– Что ты говоришь?.. Яд? Да говори же ты!
– Обождать! Подействует, тогда узнаешь.
Так я ему и не сказал, что лекарство было самое невинное: крепительное.
Впрочем, оно никак и не подействовало на здоровяка.
Под вечер пароход незаметно вошел в реку Полуй. Непривычному глазу не отличить реки от проток.
Серый туман.
В восемь часов гудки: остановка. Ничего не видно из окон. Говорят, прибыли в 06-дорск.
Дальше «Москва» не пойдет.
Вместе с астраханцами сходим на берег. По скользким ступеням круто лезем в небо.
С горы открылся нам невозможный вид.
Неба не было, земля исчезла. Вернее – земля и небо слились, линия их соединения проходила как раз через нас: мы стояли на горизонте.
– В самый, вишь, закрой уперлись, – определил один из ловцов. – По самое некуда.
Что-то страшное творилось вокруг нас.
Тучи клубились, их пучило. Тучи налегали брюхом на что-то мутное, жидкое, волочились по какой-то темной слизи, что, может быть, когда-то было землей. Небозем этот растворился в воде, превратился в живое месиво.
Ловцы отошли от нас, их обволокло, вобрало в себя мутное месиво, – и больше мы их
Я поглядел на Валентина. Он меланхолически что-то жевал. Лицо его было мокро.
– Плачь, плачь, бедный друг мой! – обратился я к нему голосом прочувствованным, насколько только позволяла сырость. – Плачь, ибо суждено тебе здесь горькое одиночество. Сердце мое уже пухнет от слез, и вот потечет, и тебе не удастся даже развести огня, чтобы сжечь мокрые мои останки.
Валентин утер рукавом лицо и сунул мне в руку кусок ржаного хлеба.
– Накося, заткнись, рыдалец. Довольно любоваться красотами: не ночевать же в этой плевальнице, под открытым, как говорится, небом.
Мы двинулись по скользкой грязи в невидимый город.
Удивительное дело: даже этот городишко, городишко на самом горизонте, оказался набит до отказа.
У каждых ворот нас встречали лайки. Все улицы кишели собаками.
В домах толпились люди.
Перед нами открылись гостеприимные двери: нам позволили переночевать в пустой школе.
Школа оказалась имени великого французского ученого Пастера, который дал людям средство от бешенства. Так, в список спасенных от этой ужасной болезни должны быть занесены и наши скромные имена.
Нам рассказали, что в Обдорске есть и станция пастеровская.
Бешенство – бич здешних мест. По тундре бродят огромные полярные волки. Они заболевают первыми. Взбесившийся волк бежит и бежит – все по прямому направлению, как не бегает ни одно здоровое животное, – и кусает всех, кого встретит. Впадают в бешенство укушенные им олени и лайки. Взбесившиеся лайки набрасываются на людей.
Спасти укушенных, предупредить ужасный конец болезни не было никаких средств: царское правительство не заботилось об окраинах. Ближайшая пастеровская станция была от Обдорска за 1541 километр – в Тобольске.
В Обдорске пастеровскую станцию открыла Советская власть.
Перед сном я прочел в своей записной книжке:
«…Обдорск находится под самым Северным Полярным кругом.
…Это – последний русский населенный пункт на севере в Приобском крае, последний здесь шаг русской колонизации.
…С половины XVIII века сюда стали приезжать купцы на ярмарку. Только с 1820-х годов стали селиться русские на постоянное жительство, а с 1850-х годов сюда стали проникать и зыряне, составляющие в настоящее время половину населения Обдорска».
Про то, что Обдорск стоит на горизонте, в книжке ничего не было сказано.
«Во всяком случае, – подумал я, – мы достигли горизонта колонизации».
Утром мы встали рано, очень рано. В восемь вышли из дому: на фуражировку и осмотреть город.