Фронт до самого неба (Записки морского летчика)
Шрифт:
— Элементарная халатность! — ругался майор Пересада. — Как вы готовились к вылету? Разведчики!
Случай был разобран со всеми радистами полка.
Вечером из штаба ВВС поступило приказание: к утру 16 октября иметь в пятнадцатиминутной готовности самолет для ведения разведки у западного побережья Крыма. Подвесить десяток стокилограммовых фугасных бомб.
Затемно мы уже были на аэродроме, с рассветом вылетели на это не совсем обычное задание — разведку, совмещенную с бомбежкой. Накануне всем экипажем тщательно изучили район, места возможных встреч с истребителями
Как и предсказали метеорологи, погода выдалась неважная — видимость ограничена дымкой, многоярусная облачность.
Давно скрылись из виду родные берега, вокруг безбрежный морской простор. Чтобы побороть чувство одиночества, штурман то и дело докладывает о местонахождении самолета. Одиночество обманчиво, врага можно встретить в любую минуту. До района разведки лететь еще порядочно, набираю высоту, пробиваю облачность. Яркое солнце прогоняет наплывающую по временам сонную одурь, вместо однообразной водной пустыни под крылом сказочные замки, снежные города…
— Командир, вправо пять по компасу! Приближаемся к Севастополю, — направляет Прилуцкий.
— Подготовить фотоаппараты!
Снижаюсь, пробиваю облачность, выхожу на мыс Херсонес. Бухты Севастополя. Кораблей в них нет. Только в Казачьей стоит одинокая шхуна. Зенитки молчат, наше появление из облаков — полная неожиданность. А мы уже снова в море, курс на Евпаторию. Там-то уж встретят, служба оповещения сработает. Резко разворачиваюсь на юг, ухожу дальше в море с расчетом выйти к Каркинитскому заливу с запада. Выходим на Ак-Мечеть. В порту — транспорт водоизмещением две тысячи тонн, несколько мелких посудин. Сфотографировав их, продолжаем полет к Евпатории. На ее рейде восемь шхун. Зенитки и здесь не успели, маневр удался. Под [180] крылом — Саки. На аэродроме более сорока бомбардировщиков и истребителей. Разворачиваемся вправо, обнаруживаем в море четыре транспорта в кильватерном строю.
— Командир, бомбы?
— Давай, выводи на боевой!
Прилуцкий уточняет скорость, корректирует курс, прилипает к прицелу. Противник подозрительно молчит.
— Пошли пять штук! Маневрируют, гады! Действительно, два транспорта начали циркуляцию вправо, два — влево.
— А ты думал, они будут подставляться под твои бомбы?
— Давай еще заход! — Прилуцкий не на шутку разозлился.
— Уточни снос!
Начинаю разворот, приказываю Панову сообщить об обнаруженных транспортах. Пока штурман вносит поправки, с земли приходит ответная радиограмма: сфотографировать транспорты.
— Командир, боевой!
Изо всех сил стараюсь вести самолет по струнке. Противник не стреляет. Видимо, на судах нет зенитного вооружения.
— Пошли!
Через несколько секунд слышу ругань Николая. Бомбы опять не попали в цель, легли у носа переднего транспорта.
— Ругайся, не ругайся, — говорю Прилуцкому, — одного желания мало. Нужно учиться бомбить маневренные цели, угадывать замысел противника, брать упреждение…
Николай не отвечает. В шлемофоне слышно, как он сопит. Досадно, конечно.
— Не огорчайся,
— Пошел ты к черту!
На обратном пути Панов заметил на горизонте точку.
— Командир, по курсу транспорт! Приблизились — сторожевой катер.
— Двойка тебе, Панов, не умеешь распознавать корабли по силуэту. Учит, учит вас начальник штаба…
Я тоже зол и несправедлив. Будто мог он, Панов, на таком расстоянии различить силуэт. Хорошо, что хоть обнаружил. [181]
— Командир, это опасная посудина. Наверняка, караулит наши лодки. Разреши, я ему из пулемета…
— Давай!
Снижаюсь до пятидесяти метров, прохожу рядом с катером. Стрелки бьют из пулеметов. В ответ с катера тянутся нитки пунктиров.
— Огрызаются, собаки!
— Передай его координаты на берег! — напоминаю радисту.
— Ну что, снайпер, врезал? — в свою очередь подначивает Прилуцкий. Со стороны каждый — стратег!
— Пулька не бомба, разрыва не видно, — меланхолично парирует Панов.
Длительный разведывательный полет подходит к концу.
Сколько раз приходилось нам возвращаться из дальних полетов к родным берегам. И почти всегда — с радостью, с сознанием исполненного долга. Сегодня летели молча. Грызла досада, чувство вины.
На земле нас встретил Григорий Степанович Пересада. Усталый, с воспаленными от бессонной ночи глазами. Выслушав подробный доклад и сделав записи в блокноте, неожиданно улыбнулся:
— Молодцы! От имени командира полка объявляю вам благодарность!
— Служим Советскому Союзу! Вот тебе и неудачный полет!
— Поняли значение разведки? — пожимая нам руки, спрашивал майор. — По вашим данным уже посланы самолеты. К транспортам направлены подводные лодки. Что же касается бомбометания… Перехитрил вас противник. Учиться нужно! Ну, ничего, научитесь.
На следующий день вышел боевой листок:
"16.10.42 г. летчик Минаков, штурман Прилуцкий, стрелок-радист Панов и воздушный стрелок Лубинец произвели воздушную разведку в море длительностью 6 часов 40 минут. Задание выполнено отлично. В районе Ак-Мечеть, Евпатория, Севастополь экипажем обнаружено и сфотографировано пять транспортов и других плавсредств противника. О целях было сообщено командованию сразу же после обнаружения. Однополчане, берите пример с экипажа летчика Минакова!"[182]
"Главное — не растеряться!"
Так начинал и так заключал свои сверхпрограммные политбеседы наш комиссар эскадрильи Ермак — под "табачным навесом", где коротали мы часы вынужденного, из-за погодных условий, отдыха или же ожидали команды на взлет. Разные эпизоды рассказывались под этим девизом, порой неправдоподобно курьезные, порой захватывающе увлекательные, но непременно подлинные и всегда бьющие в одну цель. Откуда их добывал комиссар, было его профессиональным секретом, неразрешимой для нас загадкой: из эскадрильи он, как и мы, дальше штаба полка и столовой не отлучался и переписки со всей авиацией флота вести, как понятно, не мог.