Фронтовые повести

Шарипов Адий

Ни слова не говоря, Мажит полоснул ножом по малиновым мехам гармошки, потряс — внутри ничего не было.

— Товарищи, он только что передавал по рации! Стучал точка-тире, точка-тире, — объяснил Мажит. — Ищите передатчик, он его выбросил!

Передатчик нашли в траве, тут же, в двух шагах, небольшой, величиной с кулак.

— Да чего вы ко мне пристали? — возмущался гармонист. — Отошел по нужде на минуту, так сразу за шпиона приняли! А передатчик здесь, может быть, сто лет лежал. Он совсем не мой, я его не видел. Ты сам провокатор, это

ты мне его подбросил!

Гармонист храбрился, орал, но видно было, что храбрость эта нарочитая. Подгоняя предателя пинками и кулаками в спину, его повели в штаб.

— Ах ты шкура продажная, значит, веселить нас приехал. Мы под твою дудку плясали, как дураки, а ты на нас бомбы сбрасывал!

Мажит и Батырхан не дали учинить расправу над предателем, привели его в штаб живым и невредимым. Это произошло как раз после того, как долговязый посланник деда Кузьмы передал Коротченко фотографию.

С нее смотрел гармонист — с короткими усиками, в форме немецкого поручика.

— Вот его гармошка, — негромко, деловито приговаривал Батырхан, ставя перед Тимофеем Михайловичем гармошку, — вот его передатчик… А вот и он сам, шпионская морда.

— Но-но, потише, — не сдавался гармонист. — Сам ты шпионская морда.

Коротченко выпрямился во весь свой огромный рост.

— Сколько крови выпил, предательская шкура! — задыхаясь от бешенства, проговорил он. — На что ты сейчас надеешься?!

— Надо еще доказать! — выкрикнул гармонист, пятясь от Коротченко и бледнея.

Тимофей Михайлович рывком сунул к его лицу фотокарточку. Предатель в ужасе схватился за голову. Наступило молчание.

— Тимофей Михайлович, буду служить, жизни не пожалею, — наконец проговорил Кравчук. — Верно — был офицером, за хорошей жизнью погнался…

Вся небольшая и тусклая жизнь предателя наверняка пронеслась в эти мгновения в его голове. Вспомнил он, как покинул родную Украину перед самой войной и пошел служить немцам, как выслеживал коммунистов и евреев, как получал деньги, как женился с мечтой о красивой жизни… А красивой жизни так и не дождался. Предавал и трусил, пришел вместе с фашистами на родную Украину, пошел с умыслом в полицаи, потом «исправился, осознал ошибки» и перешел к партизанам. А красивой жизни так и не дождался, потому что не может быть красивой жизни у волка в овечьей шкуре.

— Именем великой Родины, — услышал он гневный голос Коротченко, — за смерть павших боевых товарищей предателя и двурушника Василия Кравчука приказываю расстрелять!..

XXX

Под могучим ветвистым дубом Коротченко расстелил плащ-палатку и устало прилег в одиночестве. Многодневные бои, длительный переход прошедшей ночью утомили Тимофея Михайловича. Ныли кости, все тело ломило, сказывался возраст. Он закрыл глаза, попытался заснуть, но сон не шел.

Вчера с самолета были сброшены боеприпасы. Кое-как удалось отбить тюки у гитлеровцев, неожиданно появившихся у поляны с кострами… Бригада получила приказ отходить на восток. А продовольствия

нет. Организовали для сбора грибов специальную группу партизан, умеющих отличать годные в пищу грибы от ядовитых. Но на грибах много не навоюешь, даже если бригаду по горло обеспечить боеприпасами.

Итак, отходить на восток. Впереди опять десятки, а может быть, сотни километров. И не просто километров, а километров ожесточенного боя. Здесь, за рекой Ипуть, надеялись встретить жителей, надеялись увидеть деревни — и ничего не увидели. Фашисты выжгли все, угнали скот, жители разбежались кто куда. Бригаде в таком окружении никто не поможет. Голодной смертью умирать партизаны не собираются. Но перехватить продовольствие у фрицев в условиях беспрерывного вражеского преследования нет никакой возможности.

Тимофей Михайлович поворочался минут десять и, убедившись, что все равно не заснуть, поднялся и сел, опершись спиной о широкий могучий ствол дуба. Дерево чуть слышно шелестело листвой.

Тимофей Михайлович поднял голову, посмотрел на небо, на раскидистые немолодые ветви дуба и тяжело вздохнул.

«Постарел, Тимофей, постарел», — подумал Коротченко, глядя на дуб и завидуя его гордой осанке.

Откуда он появился, этот дуб, когда кругом высятся вековечные сосны? Стоит один на поляне, оттеснив от себя сосны и собирая для своей листвы и корней вдоволь солнца и вдоволь влаги, столько, сколько ему нужно для долгой и крепкой жизни.

Невольно Тимофей Михайлович сравнил его со своей партизанской бригадой.

Но дубу легче, чем людям. И в лесу дуб стоит среди безобидных деревьев. Не то у партизан. Если лес укрыл их сегодня, то завтра, когда засвистят, завоют мины, зарокочут моторы бомбардировщиков, лес окажется беспомощным. Завтра они будут прощаться с этим лесом и с этим дубом. Прощание всегда тяжело, особенно если прощаться принуждает враг.

— О чем задумался, Тимофей Михайлович? — услышал он голос Лебедева.

— Да вот обо всем… — глухо ответил Коротченко и неторопливым движением руки обвел вокруг. — Прощаться тяжело. Лес как родной дом… Хоть и смерть по пятам ходит, а не хочется даже лес врагу оставлять. Наш лес, родной… — Коротченко помолчал и спросил по-прежнему спокойно и деловито — От разведчиков ничего нет?

— Пока нет. После обеда должны вернуться.

— Надо бы митинг собрать, Петр Васильевич. Рассказать о предстоящем переходе. Призвать к мужеству… к терпеливости… Ты это умеешь делать.

— Не надо митинг собирать, Тимофей Михайлович. Все устали, хотят отдохнуть. Давай-ка мы лучше с тобой обойдем всех по-семейному. К одному костру подсядем, к другому, там покурим, там пошутим. И настроение узнаем.

— Согласен. Золотая у тебя голова, комиссар. Ну, давай пошли!

Коротченко встал, нагнулся за плащ-палаткой и увидел желудь — глянцевито-плотный, крупный, с шершавой чашечкой. Покосившись на комиссара, Тимофей Михайлович поднял желудь и положил в карман, где лежали документы.