G.O.G.R.
Шрифт:
Пётр Иванович подпёр голову двумя руками и уже глядел на разложенные перед собою на столе бумаги, как на каких-то проклятых врагов, которые не дают ему полноценно жить и работать. Надо же такое – привидения проказничают…
Вдруг где-то в коридоре внезапно зародился некий гвалт, началось хлопанье дверей, затопотали шаги, загудели голоса. Потревоженный Серёгин вздрогнул, вскинул голову, и тут же гвалт из коридора ворвался к нему в кабинет, начавшись с громкого скрипа двери. Порождал его гипнотизёр Лисичкин. Столкнув с дороги дверь, он неожиданно вырос на пороге и, размахивая
– Да что же это такое, господи, боже мой?! Я уже ничего не понимаю! Я уже ничего не могу!
Он подскочил к столу Серёгина и шваркнул некую захватанную и мятую бумагу прямо на результаты экспертизы из палаты Шубина.
– Что случилось, Лисичкин? – опешил Пётр Иванович, привстав из-за стола.
– А вы посмотрите! – пискнул Лисичкин, сделав такое лицо, словно бы наелся протухших яиц.
Серёгин осторожно взял бумагу Лисичкина и поднёс её к глазам. С одной стороны листа шариковой ручкой нацарапан корявенький рисунок: свинюшка с лисьим хвостом и подпись: «Лисичкин».
Серёгин не нашёлся, что сказать, и только вопросительно уставился на взмокшего гипнотизёра.
Лисичкин принялся отчаянно объяснять, выкрикивая и жестикулируя. Пётр Иванович понял его с трудом. Оказалось, что «Мефистофель Фаустович» пытался заставить Борисюка под гипнозом нарисовать того, кто заходил в палату пропавшего Свиреева – Шубина. А Борисюк изобразил вот эту карикатуру.
– А теперь переверните её! – потребовал Лисичкин, скрестив руки на груди, словно император Бонапарт.
Пётр Иванович послушно перевернул и увидел, что с другой стороны листа Лисичкин плохим, пропускающим стержнем нацарапал заявление об уходе.
– Но?.. – попытался спросить Серёгин, но Лисичкин опередил его, издав такую речь:
– Я здесь уже совсем выдохся! Я похудел на восемь килограммов! Я не могу понять, что с ними сделали, я не знаю, почему они исчезают! У меня теперь кошмары! Этот ваш Интермеццо только блеет, а меня едва не убили из-за вашего бомжа! Я
увольняюсь, потому что не могу работать в таких условиях!!
Пётр Иванович пытался объяснить Лисичкину, что он не рассматривает заявления об уходе, что с таким заявлением нужно идти к начальнику. А ещё – посоветовал обиженному гипнотизёру переписать заявление хорошей ручкой на чистый лист. Начальник райотдела Недобежкин страдал дальнозоркостью, читал в очках и не переносил блеклые чернила. Но Лисичкин никак не хотел внимать голосу разума в лице Серёгина, а твердолобо настаивал:
– Подпишите, я больше не могу!
Серёгину ничего больше не оставалось, кроме как накарябать под косолапым текстом Лисичкина витиеватую безликую козюлю и выдать её за свою подпись.
– Я вас уволил, – пробормотал Серёгин, возвращая невменяемому гипнотизёру «подписанное» «заявление». – Но, всё равно, когда успокоитесь – вы должны будете написать второе заявление на имя начальника отделения.
Пётр Иванович был уверен, что, успокоившись, Лисичкин одумается и не станет более писать заявлений, а примется за работу. Взяв свой мятый лист, Лисичкин уковылял обратно в коридор, из которого возник, а Серёгин снова склонился над результатами экспертизы из палаты
Сидоров опаздывал на работу уже на полчаса, и Серёгин собрался звонить ему и спрашивать, куда он запропастился. Пётр Иванович только протянул руку к телефонной трубке, как телефон ожил самостоятельно и выдал звонкий весёлый звонок. Серёгин от неожиданности даже испугался и отдёрнул руку от телефона, словно тот, действительно, сделался живым и начал прыгать по столу. Взяв трубку, Серёгин поинтересовался:
– Алё?
Звонил Петру Ивановичу не Сидоров, а Мирный. Участковый с Гладковки рассказал Серёгину интересную историю. «Макромицет» Грибок, которого Мирный до сих пор держал у себя в обезьяннике, надеясь вытрясти из него правду о «чертях» из штольни, начал вести себя крайне странно. Временами он впадал в некий транс и начинал цитировать Уголовный Кодекс.
– Уголовный Кодекс? – изумился Серёгин.
– Ага, – подтвердил из телефонной трубки Мирный. – И знаете, что? Когда он цитирует, он не гугнявит и не использует «паразиты», а болтает, как Цицерон – у него слова песней льются! А когда прекращаются у него эти «припадки» – снова: «бэ – мэ», как бык какой-то.
– И давно с ним это происходит? – поинтересовался Пётр Иванович.
Оказалось, что недавно. В обезьяннике Грибок сидел в одной камере с двумя агрессивными фашистоподобными рокерами – потому что больше не было места. Эти два мандригала частенько «стучали» бомжику по «тыкве». Вот и «камлания» у него начались с тех пор, как рокеры, не рассчитав силушки, залепили Грибку так, что лишили его сознания на полчаса.
– Я его уже отсадил от них, чтобы не покалечили совсем, – говорил Мирный. – Но вот, с тех пор, он и «шаманит» потихоньку.
Пётр Иванович заинтересовался неадекватным поведением полудикого бомжика Грибка. И поэтому взял служебную машину и поехал к Мирному.
Бородатый Грибок сидел в отдельном зарешеченном закуточке, словно африканский примат в клетке зоопарка. Сейчас он выглядел вполне нормально – для бомжа – и шумно сёрбал из алюминиевой миски «Швидкосуп» из пакетика.
– Вот, – сказал Мирный, указав на кушающего Грибка. – Смотрите: он обычно, где-то в полдень «шаманит».
Из соседнего «загона» хищно зыркали и скалились два покрытых пирсингом неформала. Один был брит налысо, а второй – имел косицу, как у Варвары-Красы. Кожаные куртки у обоих трещали на могучих плечах – такие любят «таскать железо» под тяжёлую музыку. Интересно, каким образом совсем не крупный участковый Мирный ухитрился их изловить?
Грибок съел весь растворимый суп и отставил миску в сторонку прямо на пол. Потом – встал с лавки и потоптался на месте с ноги на ногу.
– Уух! – сказал он, увидев Серёгина около своей «клетки». – Кормёж – у! – и выставил вперёд большой палец, мол, круто. – Это те не мутанты, горькие, как змей! – Грибок похлопал «передней лапой» по впалому животу, завешенному грязноватой рваной футболкой и такой же курткой.