G.O.G.R.
Шрифт:
– Процитируйте… э-э-э… – Ежонков схватил себя за подбородок, раздумывая над тем, что мог бы учить в школе житель деревеньки Верхние Лягуши. – Любой стишок за первый класс!
«Чертёнок» раскрыл рот и чистенько, без запиночки рассказал миленький стишок на украинском языке:
«Очеретяна хатинка
Біля річечки була.
І жила у ній родинка –
Не велика, не мала:
Жабка-дід і жабка-бабка,
Тато-жабка, мама-жабка
І маленьке жабеня –
Маленятко, маленя»
– Ну, какой ритор! – проворчал Недобежкин, искоса поглядывая на «чертёнка», который принялся рассказывать все
– Стоп! – отрубил Ежонков «поэтический концерт» «чертёнка». – Скажите, как вас зовут?
И тут у «чертёнка» закрылся разум и открылась проклятая «звериная порча». Изо рта бедняги вылетало нелепое, бессмысленное и смешное лягушачье кваканье. А сам он лягался ногами, словно лягушка, которую держат рукой и не дают прыгать. Ежонков решил применить свой «синхрос» – он уселся напротив «чертёнка» и заквакал вместе с ним.
– «Жабка-дід і жабка-бабка»! – прокомментировал Недобежкин их поведение.
Сидоров боролся с приступами дичайшего хохота, которые то и дело наваливались и уничтожали его милицейскую серьёзность, а Пётр Иванович взирал на двух «квакушек» достаточно грустными глазами и думал, что «синхрос» Ежонкова бессилен против колдовства «верхнелягушинского чёрта».
– Ква! Ква! Ква!
– Хватит! – у Недобежкина уже голова заболела – до такой степени устал он находиться в зверинце.
– А как же синхрос? – проныл оторванный от бесполезной работы Ежонков.
– Давай, капитана спасай! – буркнул Недобежкин. – И поспим хоть два часика, а то голова уже вот такая! – он приставил к своей голове обе руки, изображая, до какой степени она у него распухла.
Ежонков согласился с Недобежкиным, потому что не мог поступить иначе и, столкнув квакающего «чертёнка» со стула обратно к Сидорову, отправился выцарапывать из угла грызуна-Сёмкина. Сёмкин никак не хотел покидать угол и расставаться со своей полусъеденной фуражкой, от которой уже остался один козырёк. Когда Ежонкову наконец-то удалось укрепить беспрестанно грызущего капитана на стуле, тот вдруг перестал жевать, уронил искусанный козырёк на пол и задал такой вопрос:
– Когда завтрак?
– А вы не наелись? – осведомился Ежонков, наводя на подопытного гайку-маятник.
– Никак нет! – абсолютно серьёзно, как настоящий солдат, отчеканил Сёмкин.
– Вы спите, спите, спите… – повторял Ежонков до тех пор, пока Сёмкин не прекратил озираться и лепетать про завтрак. Какой ему завтрак, когда он умял целиком фуражку и обогатился калориями на весь следующий день?
– Каким образом арестованная выбралась из машины? – вопросил Ежонков, убедившись в том, что Сёмкин готов к откровениям.
Сёмкин дёрнулся, подвигал челюстями, как грызущий суслик, а потом – схватил в кулак болтающийся у своего носа галстук Ежонкова и отправил его в рот.
– Выплюнь! – перепугался Ежонков, отбирая галстук.
Однако «подопытный» Сёмкин вцепился в него мёртвой хваткой, и поэтому Ежонкову ничего больше не оставалось, как отдать галстук на съедение «людоеду». При виде доедающего чужой полосатый галстук капитана Сёмкина захохотали все – даже помрачневший Недобежкин, «попорченный» Девятко и арестованный белобрысый «чертёнок».
– Какой он, однако, прожорливый, – заметил Пётр Иванович, с трудом подавляя несолидное хихиканье.
–
– Ну, что я могу сделать?! – воскликнул Ежонков, всплеснув ручками и топнув ножкой. – Он у меня галстук сожрал, и что я могу сделать?!
– Ты у нас Кашпировский – ты и делай! – буркнул Недобежкин. – Только быстрее, а то я сейчас сам тут закукарекаю, от «полного счастья»!
Ежонков совершал некие пассы над «зачарованным» Сёмкиным, а вот Пётр Иванович в это время измыслил новую догадку: если Маргариту Садальскую забрал «верхнелягушинский чёрт» – а кто ещё наводит «звериную порчу»? – то он обязательно потащил её на «Наташеньку», где стоит его «панцер-хетцер». Надо бы предложить Недобежкину снова слазить туда – только не гнаться за тем, кто подвернётся под руку – он, кажется, отвлекает на себя внимание – а обойти вездеход и проникнуть туда, в самую суть.
Наконец, Ежонкову удалось добиться «очеловечивания грызуна», и Сёмкин сам выплюнул проеденный в лохмотья галстук и глянул вокруг себя осмысленными глазами.
– Где я? – спросил он, с явной долей ужаса взирая на валяющиеся у его ног «объедки» фуражки и галстука.
– В комендатуре, – устало вздохнул Недобежкин. – Скажите, что вы помните?
– Как ваш сотрудник подсадил к нам с товарищем полковником арестованную преступницу, – по-человечески ответил Сёмкин, ничего не жуя. – А потом – всё, наступила темнота. Очнулся здесь. Меня что, ударили по голове?
– Можно и так сказать, – согласился Недобежкин
– Сёмкин, будешь теперь в обглоданной фуражке ползать! – подал голос Девятко, чья фуражка была не менее обглодана. – Новую не выдам!
– Что? – неподдельно удивился Сёмкин. – Что значит – «обглоданной»? Кто мог обглодать фуражку? – он явно не понимал, о чём сейчас идёт речь и твёрдо знал, что фуражка несъедобна.
– Ты своими бивнями и обглодал! – рыкнул Девятко. – Сидел тут, лопал! Вкусно?
– А? – не понял Сёмкин.
– Всё, отставить! – вмешался засыпающий Недобежкин. – Пойдёмте досыпать, а завтра разберёмся, у кого тут бивни и кто тут что обглодал!
====== Глава 33. Подбираемся к тайне. ======
А тем временем в Донецке Коля ждал, когда же к нему вломится группа захвата и утащит его в милицию. Но никакая группа к нему не вламывалась, тащить его никуда не собирались, да и Генрих Артерран задерживался с визитом и не приходил за добытой Колей синей папкой. Николай держал её под замком в своей тумбочке, которая изнутри была железной и по-настоящему являлась сейфом. Так Коля оберегал «сокровище Робокопа» от своего назойливого «родственника» Феди, который постоянно подруливал к нему с какими-то глупыми вопросами. Однажды он так достал, что Коля в сердцах засадил ему в лицо кулак. Потом, конечно, жалел, извинялся и прикладывал кусок замороженного мяса к его распухшей щеке. Выяснить личность Феди и его настоящее имя Коля не мог – он не говорил. А когда Коля сказал, что его зовут Николай Светленко, а никакой не Владлен Евстратьевич, этот Федя никак не отреагировал, а спустя время – обратился к Коле: «Владлен Евстратьевич». Видно, застопорил ему мозги проклятый Генрих – ничего не понимает, бедняжка!