Гарь
Шрифт:
Ноги в тяжёлых сапогах, марширующих вверху, гневно затопали, роняя на ведьму куски грязи и песок. Крышку подвала трясли, щеколда отчаянно звенела, крики людей нарастали, становились всё громче и громче, и громче, но Вражка не отвлекалась.
Она звала.
Глава десятая. Шальная стрела. Баш-Гран
Гран лежал на ветке дерева и наблюдал за бесконечным полотном зимнего ковра. Лук, который дала ему девочка, был перекинут через плечо и немного мешал, но баш не обращал на это
Вот уже несколько часов он выжидал. Холода не чувствовал, а вот тело начало затекать, ноги напоминали, что им нужно двигаться, спина заявляла, что выбранное им положение крайне неудачно, и тогда он слегка потягивался, но делал это так тихо, что даже белка, сидящая на стволе соседней сосны, не пугалась.
Самое сложное было бороться со сном. Ничего не происходило, и сознание начало уплывать, уступая место сладкому беспамятству, совсем как тогда, после пожара, когда он мог только спать и спать, желая забыться.
Сейчас, когда уже несколько дней (счёт всех башей ограничивался тремя критериями: “мало”, “несколько” и “много”, но, когда он спросил у мальчика про временной промежуток, тот ответил, что с момента его появления прошла почти половина зимы, а это было как раз “несколько”) ходил по лесу, стало лучше. Он слушал деревья и искал что-то. Сначала убеждал себя, что ищет Орсина, но следа баша не попадалось, а Гран находил птицу или зайца, убивал их и приносил домой.
Это ему нравилось даже больше, чем сон.
В первый раз, когда девочка дала ему лук с фразой, что Анж говорил, мол ты любишь охотиться, он думал уйти совсем. Почти ушёл. Целую ночь брёл по лесу, нашёл деревню, украл вино и, забившись в поваленное дерево, прижавшись к дикой рыси, уснул. Животные его не трогали, для них он был ничем. Деревом, ветром, лёгким прикосновением травы к шерсти, но никак не угрозой или добычей.
Это было удобно. Он приткнулся щекой к тёплой рысиной шерсти, слушая её размеренное дыхание, чувствуя её слабый звериный свет, и уснул, наблюдая за ветром, гоняющим снежники и мертвые листья.
Проснулся на рассвете, в полной темноте, с ужасом понимая, что оказался заперт в этом падшем дубе. Снег завалил вход, и стены дерева окружили их с рысью, начали давить, напоминать о прошлом заключении.
Гран всегда стыдился этого глупого страха, но не мог с ним справиться. Когда пространство становилось слишком маленьким, когда не было ни дверей, ни ключей, ни окон… Он метался, как птица, пойманная в ладони; голыми руками рыл снег всё быстрее и быстрее, бесконечно повторяя себе, что ничего страшного не случилось.
Как только лёдяная
Полежав так, он встал и пошёл дальше.
Рысь не проснулась.
Он шёл назад, потому что чувствовал дрожь в теле, такую, словно бы замёрз, хотя это было не так. Что-то бесконечно тянуло в груди, напоминая то время, когда он был в заточении, в своей смешной деревянной тюрьме. Это ощущение заставляло его забиваться в углы и отчаянно бежать в поисках.
Как и все баши, он не мог описать, что чувствует. Он знал, что не может, потому что люди могли. А он обычно выхватывал свои чувства и тут же воплощал их: если злился — злился, если веселился — смеялся.
Но теперь уже очень долго он не хотел ни злиться, ни смеяться.
Единственное, что он мог сказать — ему было плохо. Так плохо ему не было никогда за всё время его существования.
И, поскольку он вырвался из очередного смешного плена, из глупого мёртвого дерева рядом со спящей рысью, ему было ещё хуже от своего страха и слабости, и он направился туда, где ему было лучше.
О, как его это злило! Его это злило ещё тогда, на острове Цветов — продолжало злить и сейчас, и он чувствовал себя пленником собственного счастья, человеческим рабом, но как бы ни старался он уйти подальше, становилось только хуже и хуже, и от этого он начинал злиться ещё больше, попадая в бесконечный водоворот собственного раздражения.
Он шёл совершенно один через тёмный лес, ощущал на себе равнодушный взгляд ночных тварей, по запаху предугадывал рассвет, проваливался по колено в снег, но всё равно шёл. Когда солнце поднялось над деревьями, он увидел дом, от которого старался убежать.
Собаки не залаяли, когда он вошёл внутрь.
Без единого звука Гран закрыл за собой дверь. Штаны промокли до колен, ладони слегка покраснели. Он постоял в коридоре, прислушиваясь к утренней тишине. Прошёл в дом на знакомую уже кухню, чувствуя, как тает, как телу становится теплее, как тьма внутри него становится не такой бесконечно жестокой.
Чайник на плите начинал закипать.
— Горит Маяк, Гран.
Он обернулся. Рыжий мальчик стоял в дверном проёме и его Свет горел ярче, чем солнце. Мальчик улыбался. Он улыбался даже тогда, когда лицо его грустило.
— Ты весь в снегу, — сказал он.
Протянул руку, но тут же остановился, видимо, вспоминая предостережение. Гран этому радовался — он не любил, когда его касались просто так, потому что касаться кого-то — чувствовать его Свет, чувствовать его суть. Поэтому касания к себе он позволял в трёх случаях: когда спал с кем-то, когда его лечили, или когда он убивал.
Рыжий взял чайник.
— Ты будешь чай или кофе?
— Чай, — ответил Гран, усаживаясь за стол, разбрасывая мокрый снег. — Я не понимаю, как твоя сестра пьёт кофе. Он ужасен.