Гарем
Шрифт:
Когда девочку ввели к ней, она не выразила никакого удивления или интереса. Бедные семьи зачастую продавали своих красивых дочек в рабство, мечтая, что тем достанется сытая и богатая жизнь в удобном спокойствии гарема. Да и сами девушки мечтали о том же, собираясь взять судьбу в свои руки. Но тут ничего нельзя сказать заранее.
— Что это ты мне привез? Зачем мне эти кости и кожа? — Еврейка слегка ущипнула кожу Сафие повыше локтя и на бедре. — Что ты с ней делал? Она едва жива от голода.
— Ничего, может, растолстеет.
Отец говорил смущенно, запинаясь и переминаясь с ноги на ногу, татуировка на лице явственно выдавала жителя диких албанских гор. Эсфирь Нази заметила взгляд, который метнула девочка на отца — что
— Сомневаюсь.
Солнечный свет, упав на голодное лицо девочки, высветил его четкие и острые черты.
«Что-то в ней все-таки есть, — подумалось Эсфирь, — определенно есть».
В отличие от других крестьянских детей, которые прибывали в Скутари, чтобы пристроиться на службу к богатым, эта не дичилась и не ежилась от ее, Нази, взгляда, голову держала прямо. Внимательные глаза скользили по богатым коврам, молочно-зеленым и синим плиткам фаянса, мраморным полам и резным карнизам, ничего не пропуская.
«Кому это нужно? — напомнила себе Эсфирь. — Все только на мясо и смотрят».
Кожа у девчонки чуть ли не до черноты загорела под горным солнцем. Как это утомительно, вздохнула женщина и закатила подведенные сурьмой глаза так, что стали видны только снежно-белые белки. Возможно, она уже слишком стара для таких хлопот.
— Посмотрю, ладно. Подойди сюда, да побыстрей, не могу же я целый день с тобой возиться.
Своими цепкими пальцами она ухватила Сафие за плечо, приподняла ей руку, пробежала по чувствительной коже внутренней стороны предплечья. Там, где лучи солнца не касались ее, кожа была белой и тонкой, это неплохо. Хороши тяжелые веки. Участок от края века до брови высок и красиво вылеплен, Эсфирь сразу это отметила. Быстро скользнули ее пальцы в рот девочки, она пересчитала зубы, проверила их белизну. Сафие почувствовала — и навсегда запомнила — сладкий вкус этих пальцев.
— Она у тебя храпит? Дышит плохо? Мужчина какой-нибудь имел ее уже? Брат, например, или дядя? А может, ты сам?
— Нет, госпожа.
— Можешь не удивляться, такое случается гораздо чаще, чем ты думаешь, — усмехнулась Эсфирь Нази. — Ладно, я это узнаю. И очень скоро, будь уверен. Для таких есть особый рынок, ко мне пусть не суются.
Она соединила кончики пальцев, и дорогие золотые браслеты, тонкие как бумага, каскадом опали к запястьям.
— Пройдись, — приказала она.
Сафие медленно прошла до одного из окон и обратно.
— Теперь надень вот это. — Она указала девочке на пару туфелек, каблуки которых были не ниже шести дюймов, а деревянный верх выложен пластинками слоновой кости в виде цветов. — Посмотрю, как ты с ними управишься.
Сафие надела туфли и снова направилась к окну. Но на этот раз она шла неуверенно, спотыкаясь от непривычного положения ступни. Деревянные каблуки громко клацали по полу.
— Не пойдет. — Эсфирь прищелкнула языком. — Ничего хорошего, костлявая и неуклюжая, — откровенно объяснила она. — Чего ты сюда явился, тратить мое время?
Трое мужчин повернулись, собираясь уходить, но девочка не тронулась с места. Она спокойно осталась стоять, где стояла, глядя прямо в глаза Эсфири Нази.
— Я умею петь. Умею говорить, как в Венеции говорят. — В первый раз она обращалась к чужому человеку. — Меня мать выучила.
Насурьмленные и подведенные по турецкому обычаю — в одну линию — брови Эсфири удивленно взметнулись.
— Это так?
— А на этих я тоже скоро научусь ходить, — кивком указала девочка на туфли с каблуками.
Минуту все молчали. Еврейка окинула Сафие взглядом сузившихся глаз и велела:
— Спой мне что-нибудь.
Сафие запела одну из тех колыбельных, что слыхала от матери. Голосок ее звучал негромко, но необыкновенно низко и чисто. Такой голос, однажды услышав, невозможно забыть. И именно его звучание, хоть она об этом тогда и не догадывалась, изменило всю ее жизнь. Навсегда.
В
45
Бедестен — невольничий рынок (тур.).
Сафие прожила у этой женщины почти год, примерно полдюжины девочек, в возрасте от шести до тринадцати лет, пришли и ушли за это время. Уже несколько десятилетий Эсфирь продавала и покупала товар через посредство агентов, раскинувших свои торговые сети по благоуханным сосновым берегам Адриатики.
Многие из этих девочек происходили из Албании, как и сама Сафие, или из других областей Балканского полуострова. Некоторых из них привели с далеких гор нищие родители в надежде на лучшую жизнь для своих детей, другие были пленницами, захваченными ускоками [46] или турецкими пиратами во время жестоких нападений на беззащитные торговые или рыбачьи корабли, плававшие в водах Адриатики. Одна из девочек родилась в Сербии, двух маленьких сестер привезли из Венеции, две были гречанками, и никто не ведал, как бедняжка черкешенка могла очутиться так далеко от дома. Ни одной из них не исполнилось и восьми лет.
46
Ускоки — военные переселенцы в Хорватии XVI–XVII вв., беженцы из турецкой империи. Букв, перебежчик (серб. — хорв.).
А Сафие, что ж, Сафие наблюдала и выжидала. Она не водилась с другими девочками, и те считали ее гордячкой. Но она старательно училась, запоминая все, что говорила Эсфирь Нази. Именно Эсфирь объяснила ей не только как модулировать голос, но и как аккомпанировать себе на лютне. Девушка привыкла красиво двигаться, аккуратно есть, плавно входить и выходить из комнаты. Ее научили вышивать и шить. За это время она познакомилась с этикетом и утонченными манерами, принятыми при Османском дворе: стала разливать шербет и кофе так, как это было принято делать там; научилась неподвижно, подобно каменному изваянию, стоять с покорно сцепленными за спиной ладонями позади хозяйки.
На специальной молочной диете, которую Эсфирь изобрела для нее, и лишенное физических нагрузок, к которым она привыкла у себя дома, ее костлявое тело двенадцатилетней девочки округлилось. Юные груди, ранее напоминавшие две незрелые фиги, налились. Не меньше шести месяцев ей запрещалось даже показываться на улице, и поэтому, а также с помощью разных снадобий, известных Эсфири, кожа лица и тела у нее стала такой гладкой и белой, как кожа ребенка, а руки и щеки приняли нежно-розовый цвет и овальную форму.