Гать. Задержание
Шрифт:
Все было, как и в прошлый раз: не спеша пили чай, отдыхая и нехотя перебрасывались словами. Кряхтел Василий Егорович, близоруко помаргивала его жена.
Варвара Михеевна сидела за столом недолго. Выпив чашку-другую чая, она вдруг встала и, суетливо поправив передник, стала собираться.
— Куда ты, мать? — спросил Дорохов, видимо, озадаченный этими сборами.
— В магазин пойду, — ответила Варвара Михеевна, повязываясь платком и беря в руки большую сумку, сшитую из клеенки. — Намедни сказывали, что в магазин крупчатку завезли. Надоть бы взять кило десять на праздники, чай Новый год не за горами.
— Папирос возьми, — спокойно сказал Дорохов, ставя чашку на стол и морща лоб, — да соли и перца. Скоро кабанчика забивать, а соли курам на смех.
После того как Варвара Михеевна вышла, Дорохов долго молчал, словно собираясь с мыслями, и наконец негромко выдохнул:
— Вот так, значитца,
Андрей внимательно посмотрел на него.
— Василий Егорович, я очень прошу вас, — Кудряшов дотронулся до рукава гимнастерки Дорохова. — Рассказать все подробнее. Понимаете, может, был с вами какой-то случай, который вы запамятовали, по который мог бы мне помочь. Может, был какой-то эпизод, на ваш взгляд, незначительный, а на мой, очень важный. Вот, к примеру, о разведшколе. Как вы ее раскрыли, часто ли бывали там?
— О разведшколе… — Дорохов усмехнулся. — Не я ее раскрыл, а Смолягин Тимофей. Я что, человек не шибко грамотный…
— Ну а все-таки, Василий Егорович, как вы догадались?
— Тут, вишь, какое дело получилось, Андрей Петрович. Тимоха стал меня расспрашивать о том, что фашисты устроили на Выселках. Оказывается, им тоже здорово досталось, когда они напали на торфоразработки. И Тимоху заинтересовало, что там немцы делают, если такую охрану поставили. Я ему и говорю, вроде как торф добывают. Сам видел, как подводы с торфом вывозят. Тимоха насторожился и спрашивает: «А почему вроде?» Я тут ему свои сомнения и выложил: народу, говорю, там человек тридцать ошивается, а толку мало. Да и морды у них больно холеные… Тимоха тогда и говорит: ты, дескать, попробуй туда проникнуть и присмотрись повнимательней. А тут случись так, что у них полицая, который туда воду колодезную возил, с перепою кондрашка хватил, а я возьми и покрутись перед Хлыстом. Он посмотрел на меня да и говорит: «Что вы мучаетесь, вот хромой и будет воду возить…» Стал я туда ездить и присматриваться, примечать… Потом полицаи, которые ко мне ездили, как-то, напившись, стали говорить, что уж лучше из кустов пулю схлопотать, чем в НКВД попасться. Я и смекнул, что не чисто на Выселках, и Тимохе сразу сообщил. Через неделю Тимоха снова пришел и сказал, что там наверняка шпионская школа устроена, и еще просил, чтобы я приметы их запоминал, имена и ему сообщал.
Незадолго до гибели отряда снарядил я лошаденку и поехал на Выселки с водой. Привез, гляжу, ведут фашисты трех ребят наших. Избитые, в рванье одном. Еле бредут, сердешные… Слил я, значитца, воду в чан, сдал мясо, стал выезжать из ворот. Обыскали меня, как положено, и выпустили… Поехал я домой не той дорогой, что в Ворожейки вдет, а другой, она сразу к болотам поворачивает. Правда, плохонькая, но тогда подморозило, и я решил, что проеду. Отъехал метров пятьсот, слышу, вроде как кто-то стонет. Остановился, доковылял до кустов, глядь, а там парнишка на земле корежится. Выглянул я на дорогу, никого — и к парнишке. Он без сознания лежит, только постанывает. В крови весь. Рядом яма, значитца, разворошенная, а в ней еще два парня лежат. — Дорохов судорожно глотнул воздух, потер горло. — Только мертвые. Подхватил я его и проволок до канавы, что на другой стороне дороги была. Думаю, бросятся искать, пущай решат, что через канаву прошел. Потом следы свои от волока замел, положил парнишку в телегу, прикрыл хворостом и погнал кобылку-то рысью…
Дорохов замолчал, припоминая давние события, сумрачно глядя в догоравшие поленья в печи. Стемнело. Света они не зажигали, и только мерцающее пламя углей высвечивало угловатое, морщинистое лицо Дорохова, бросая тень на бревенчатые стены избы. В избе пахло мятой, кустики которой были развешены на веревочках поверх закопченного жерла русской печи.
— А дальше, — негромко произнес Андрей, нарушив затянувшееся молчание.
— Дальше?.. Дальше как-то неладно вышло… — Дорохов сконфуженно помолчал, но потом, видимо, собравшись с духом, продолжил: — Доехал я до старицы и пошел глянуть на гарь. Там еще до войны пожар был, и весь лес выгорел, пустая да ровная, словно плешь, гарь получилась. Решил я осмотреться поначалу. Там, бывалоче, бабы клюкву собирали, а мне лишний глаз и вовсе не нужон был… Да и на патруль можно было нарваться. Фашисты-то по лесу не особливо охочи шастать были, а вот до гари ходили. Вышел я, значитца, постоял, посмотрел — никого. Покурил. Думаю, куда спешить. Успеется еще в яму-то лезть, да и парнишке вроде бы ни к чему снова к фашистам попадать. Вернулся, сел на телегу, и тут словно меня кольнуло, приподнял хворост, а парнишки-то и нет. Соскочил я, стал звать его. Кличу потихонечку, что, дескать, не пужайся, свой я, не выдам тебя. И только ветер шуршит. Прошел я по кустам. Думаю, может, выполз и сомлел где. Никого нет. Следов и тех не видно — стемнело
— Куда он мог деться? — искренне удивился Андрей, представив себе на секунду места на старой гари: там и зайцу негде спрятаться.
— Сам ума не приложу… — Дорохов закашлялся и стал разгонять дым рукой, бросив окурок в печку. — Я, значитца, когда дня через три ко мне Тимоха наведался, рассказал ему все. Пожурил он меня, но не особливо. Я вот сейчас думаю, Андрей Петрович, что он меня так ругал, что парнишка этот в отряд дополз-таки… Может такое быть?
«Уж не о том ли парне мне Мария Степановна рассказывала? — вдруг подумал Кудряшов. — Того самого, которого она переправила через Груню Алферову в отряд? Может быть… А полностью раскрываться он ей не стал — побоялся. Поэтому и сказал, что из эшелона бежал… Теперь понятно, почему Тимофей Смолягин не стал ругать Дорохова за потерю ценного человека! Тот уже в отряде был и, наверное, все рассказал…»
— Вернее всего он до Груни дополз, — вдруг сказал Дорохов, — до ее избы-то с километр, может, чуть поболе. А она уж к Тимохе его переправила. Груня у меня — последняя связь… Не такая она баба была, чтоб в стороне стоять…
— А вы точно знаете, что Груню Алферову расстреляли?
— Еще бы. При мне Хлысту один полицай докладывал…
— Она сама местная была?
— Да как сказать. Иван-то Алферов наш был, ворожейковский. А вот ее взял из Плетнева. Деревня эта верст за пятнадцать от Радоницких болот к северу стояла. Да и сейчас стоит, что ей сделается. Сказывал, помню, Иван, что она одна жила. Родители померли. А Груню Иван справно увел у плетневских парней. Раза два они его били смертным боем, чтоб к ней не ездил… — Дорохов усмехнулся. — Ивана в сороковом году за хорошую работу охотхозяйство велосипедом премировало. Вот он к Груне и катал на нем. Съездит, а утром, глядишь, весь перевязанный и велосипед свой чинит. Крепко бедолаге доставалось. Да и потом не повезло. Убили его перед самой войной браконьеры. Витька Прохоров его нашел. Дня через три после уж смерти. Приезжала милиция, что-то там замеряла, записывала, ко мне приходили, спрашивали, не слышал ли я выстрелов в тот день. Как раз открытие на пролетную в тот день было, там вокруг болот грохотали охотники, что уши позакладывало… Следователь потом сказывал, что пулей круглой его уложили, а за что и про что, ничего не говорили. Так-то вот, Андрей Петрович.
Дорохов встал и, потянувшись, закрыл дымоход заслонкой, включил свет. Лампочка под дешевеньким абажуром загорелась желтым мигающим светом, все время пыжась разгореться поярче и от натуги то и дело вспыхивая и тут же снова притухая, как слабенький огонек на мокром осиновом полене.
Ночью Василий Егорович Дорохов не спал. Он сидел за деревянным столом и клеил свои старенькие резиновые сапоги. До весны было далеко, и, можно сказать, работа была неспешная, но Василий Егорович не мог сидеть сложа руки, когда думал. Он аккуратно вырезал из куска старой камеры заплатку и долго зачищал ее шкуркой, сосредоточенно поднося к глазам, прикидывая и осматривая, потом так же сосредоточенно зачищал разошедшийся шов и снова смотрел, как бы мысленно одобряя свою работу. Достал с полатей бутылочку резинового клея и, осторожно опрокинув ее, капнул на прокуренный указательный палец, помазав зачищенные места, закрыл пузырек и задумался.
«Надо бы завтра, — думал он, глядя, как подсыхает клей, — веток на заячьих тропах подбросить да осины нарубить им, чертям косым. Стожки пора лосям ставить. Работы хоть отбавляй. Солонцы пора делать. На озере проруби рубить, чтобы рыба не задохлась…»
— Ложись, Василий, — позвала с высокой, кровати Варвара Михеевна, приподымаясь на подушке и недовольно косясь на свет. — Ишь ты, разохотился. Поди, до весны-то еще как семь верст до небес, а ты уж за сапоги взялся. Полуночник старый. Ложись, ложись. Завтра доделаешь. А то и я не могу заснуть при свете-то. Ишь как светит проклятая: вечером не видно ни зги, а к ночи прямо как солнышко.
— Оно и понятно, — рассудительно отвечал ой Дорохов, намазывая клеем подсохший слой, — вечером-то все у телевизора засиживаются, а к ночи-то, поди, в кровать тянет. Вот и светит хорошо. Вот сказывали, что нас к централи подключат, тогда, что ль, купить нам телевизер? — неожиданно спросил Дорохов, поднимая глаза от сапог.
— Да на кой он нам, лупоглазый, нужен? — ахнула та, даже сев на кровати и всплеснув руками.
— Как на что? — спокойно возразил Василий Егорович и, поправив очки на носу, продолжал: — Ребятишки на каникулы приедут — посмотрят. Все, как у людей будет. Нет, надоть купить, — решил он. — Вот заколю кабанчика, мясо в санаторий свезу и куплю. Сказывают, в сельмаг хорошие телевизеры поступили, «Рекорд». Да и парнишкам интереснее будет. А то как приедут домой, только их и видели. То с удочками на озеро ускачут, то по ягоды закатятся. В доме не видать. Непорядок это…