Гать. Задержание

Афанасьев Александр Николаевич

— Здрасьте! — Из темноты возникала фигура Тимки Смолягина.

Он был тоже в футболке, только белой. Тимофей шагнул поближе к поваленной березе и, поправив пшеничные волосы, разлетевшиеся тут же по сторонам, сел возле Маши.

— Как живете, ребята?

— Ой, не могу, — захохотала Маша, прижимая узенькую ладошку к губам, — Тимоха, да мы же сегодня вместе сено косили, что же ты спрашиваешь? Как избрали тебя секретарем ячейки, так ты совсем обюрократился! Как дела? Как сажа бела…

— А он, Маня, даже галифе выменял на базаре после того, как его избрали, — пустил шпильку Витюха,

мучительно завидовавший Тимке, когда тот появлялся в них на посиделках и комсомольских собраниях, — чтоб на настоящего комсека походить… Вишь, какой сурьезный сидит, словно поп на поминках!

— Кстати, о попе, — спокойно и не торопясь сказал Тимка, — не ты ли это, Прохоров, гераньковскому попу в нужник дрожжей насыпал? Цельную неделю вонь по деревне идет…

— Так ему и надо, долгогривому, — горячо выкрикнул Витюха, — чтоб людей не стращал всякой поганью… «Вопиум» недодав ленный! — перевел дыхание и вдруг быстро добавил: — Я, конечно, ничего такого не делал, но считаю, что все правильно.

— Я тебе, Витюха, в последний раз говорю, — не повышая голоса, сказал Смолягин, — еще раз такое отчебучишь — на ячейку вызовем. Ты с религиозным дурманом убеждением борись, а не хулиганскими выходками.

— Вызовет он, как же, — бормотал присмиревший Витюха, — испужал, поди, до смерти. Я сам кого хошь вызову. Нашелся, а еще дружок-годок называется…

Вышла луна, и сразу стало светло. Даже темные бревна колодца, казалось, засветились серебристым светом. Слева от изб и берез на широкую улицу упали черные тени, а крыши пожелтели, словно по ним прошлась кисть с позолотой. Возле колодца стало люднее — ребята подходили поодиночке и группами. Смех, шутки. Кто-то над кем-то подтрунивал, вспоминая сломанные на сенокосе грабли, кто-то рассказывал о новом фильме, который шел в гераньковском клубе. Неожиданно на дальнем краю села дружно загавкали собаки.

— Иван Алферов на велосипеде к Груньке покатил, — тут же определил кто-то причину, — опять ему плетневские накостыляют… Намедни таких фонарей навешали, что «тпру» сказать не мог!

— Много вы понимаете! — сердито сказала Маша. — Вот это называется любовью! За пятнадцать верст катает и никаких фонарей не боится… Не то что вы! Верно, Варюха, я говорю?

Варя Лагина, невысокая, курносенькая девушка, молча пожала плечами и ничего не ответила. Была она какая-то незаметная, тихая. Даже на посиделках старалась сесть в сторонке, больше молчала, а на вопросы отвечала односложно. Парии ее обходили. Что это за девка, которая ни частушку не придумает, не спляшет! Вот Мария — это да! Она и за словом в карман не полезет, да и редкий парень мог ее переплясать.

А Варька? Как-то раз Витюха Прохоров, обозленный, что Мария на него и смотреть не хочет, пошел ее провожать. Возле калитки Вариного дома он настойчиво ее обнял и привлек к себе, пытаясь поцеловать.

— Не надо, — сказала ровным и тихим голосом Варя, — слышишь, не смей.

И Витюхе стало вдруг невыносимо стыдно. Он был готов тут же убежать, но самолюбие не позволяло сделать шаг в сторону, и он, разжав руки и мучительно краснея в темноте, хрипло и задиристо вымолвил:

— А те я те сделал? Подумаешь, «королева» нашлась! Да я таких

девок целовал, что ты им и в опорки не сгодишься!

— Вот к ним и ступай, — с еле заметной ноткой презрения сказала Варвара. — До свиданьица. — И она, легко ступая, направилась к избе мимо застывшего Витюхи.

— Эх, Витюха, сыграй, что ли… Споем, девоньки? — Маша встала и, поправив платок на плечах, подошла к Варе. Села рядом с ней и, обняв ее, тихо и нежно пропела первое слово. В песню вступали исподволь, словно каждый точно знал, где он должен вступить, чтобы не нарушить ее, а только подчеркнуть своим голосом напевность и красоту русской мелодии.

— А где Василий? — неожиданно спросила после наступившей тишины Маша. — Что-то его сегодня нет?

— Да тут я, — раздался из темноты негромкий голос, — уж так ладно вы пели, ребята, что и мешать не хотелось…

От колодца к стволу березы подошел невысокий кряжистый парень в наброшенном на плечи пиджаке. На круглом, неулыбчивом лице выделялись мохнатые брови и широкий, лопатистый нос. Кудрявые волосы спускались на шею и уши, а на лбу вились мелкими колечками. Брюки заправлены в яловые, пыльные сапоги, а старенькая сатиновая косоворотка была аккуратно заштопана, но неумело, по-мужски, через край.

— Чего так поздно? — спросил Тимофей, прикуривая папиросу.

— Да поперву садки на болотах осматривал, а потом по хозяйству дела были, — невозмутимо ответил Василий, — огуречики прополоть надо было, чай растение простор любит…

Ребята громко засмеялись.

— И чего ты огурцы огуречиками зовешь? — спросил Виктор Прохоров, наваливаясь грудью на гармонь.

— А кто его знает, — добродушно ответил Дорохов, — у нас на болоте все их так зовут. Огуречики да огуречики. Знать, потому, что вкусные они у нас растут. Что для соленья, что так…

— Ты, Васюха, со своими садками да огуречиками так холостым и останешься, — хохотнул Прохоров, толкая локтем Машу.

— Не бойсь, своего не упущу, — негромко и твердо бросил Василий и взглянул на Машу и Варвару, сидевших рядом с гармонистом.

Не ходите, девки, в поле, Не топчите лебеду. А то встретите Васюху На своейиую беду… — громко пропел Виктор частушку под смех. На болоте суета, На болоте праздник. Васька свататься пришел В лягушичий заказник! —

тут же подхватила Маша Уварова и, озорно притоптывая, сделала круг возле Василия.

— Что это вы к Василию прицепились? — возмутился Тимоха, вставая и одергивая галифе. — Между прочим, он на Доске почета в охотхозяйстве висит, не в пример тебе, Прохоров. Ты только в поле вышел, как сей момент умудрился колхозные вилы сломать и потом полдня ошивался без дела. То молоток искал, то топор…

— Будя, Тимоха, — примирительно усмехнулся Дорохов, бросая взгляд на разом потупившегося Виктора, — пущай поют…