Газета День Литературы # 62 (2001 11)
Шрифт:
Выясняется, что футляр — это все окружение Беликова, вся его пропитанная либерализмом социальная среда, весь город. Человек в футляре — плоть от плоти, порождение этой среды, он ей необходим как жупел, как провокация, как виртуальная угроза фашизма необходима сегодня для консолидации либерального сообщества. Вместе с тем он представляет собой проекцию их подсознания. Он своими калошами, зонтиком и чёрными очками вывел наружу то, что спрятано у них внутри, — их футляр, от которого, как они полагают, уже давно освободились. Как же! Они могут ездить в одном легком платье на велосипеде. Беликов для них — рудимент традиционного общества, соломенное чучело зимы, которое весной надо поджечь и со смехом столкнуть в реку. Но когда во время похорон идет дождь,
Беликов, как и Червяков, умирает абсурдно — от смеха. Смеха своей несостоявшейся возлюбленной. Все вздыхают с облегчением, когда он умирает. Когда его хоронят, думают, что хоронят зло, и потому все получают "большое удовольствие". «Интеллигенты». Между тем у них то же отношение к смерти, что и у террористов конца XIX — начала XX в. Те тоже убивали, как они думали, "человека в футляре" — государственных чиновников. А на самом деле — невинных живых людей.
Классический рассказ Чехова ставит вопрос о человеке. Либеральные герои думают: полноте, человек ли это? Не просто ли это футляр? Можно ли увидеть за этим футляром образ и подобие Божие? Но Беликов — человек и "тоже чувства может иметь". В своей бессмертной фразе ("Какие есть нехорошие, злые люди!") Беликов становится человеком, обретает человечность. Он становится образом человека вообще, «футляр» обозначает состояние человека в чеховскую эпоху, степень его умаления. Ничтожность "человека в футляре" становится ничтожностью всего человеческого. Человек есть ничто. И разница между консервативным Беликовым и его либеральным окружением лишь в том, что он смиренно принимает образ ничто, а они мнят себя чем-то и мечтают о свободе: "Ах, свобода, свобода!"
Несущий крест ничто, Беликов становится мучеником либерального общества. "Когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже веселое". Смерть возвеличивает его и умаляет других героев. Это они в действительности — "маленькие люди". Либеральный маленький человек у Чехова становится опасен. Он начинает господствовать над миром, в котором и жить как-то неуютно, не хочется — лучше помереть. "И живые будут завидовать мертвым".
"Когда я пел на клиросе, все умилялись, а я чувствовал себя маленьким каторжником". Чехов, как было свойственно его либеральным современникам, демонтирует традицию. Традиция — рабство, каторга. Это рабство нужно "выдавливать по капле". Иными словами, традиция — бес, которого надо изгнать. Чехов не замечает, что, выдавливая раба, он не изгоняет злого духа, а напротив, расчищает для него место. Чтобы он, как в евангельской притче, пришел вновь и привел с собой еще семь злейших. "Надо место расчистить, а строить будут другие", — произносит нигилист Базаров где-то около 1860 г., как раз накануне рождения Антон Палыча. Либерал Павел Петрович спорит с революционером Базаровым — но это, по Достоевскому, спор "чёрта с бесом".
Когда выдавливают раба, освобождаются от «комплексов», не признают авторитетов, то в сознании освобождающегося происходит подмена христианского стремления к очищению от греха. В христианском мире грех — единственное, от чего требуется освобождение, но ни один либеральный и тем паче революционный идеолог, ратующий (подобно Чехову, Ницше, Фрейду, Ленину, Горькому, Бердяеву et cetera) за освобождение от чего бы то ни было, не учил избавлению от греха. Зато «рабство», то есть норма земного существования (вспомним: "Я Царь — я раб…"), в сознании каждого из них — «грех», от которого нужно во что бы то ни стало избавиться. То, что Бог принял как человеческий крест, — рабский вид и рабскую смерть — прогрессисты (и с ними, увы, Чехов) принять постыдились, сочтя это недостойным человека. Ольга Фрейденберг в свое время писала, что несвобода, рабство — одна из метафор смерти. В своем стремлении освободиться от раба в себе они бессознательно хотели сами избавить себя от смерти. Идея самоосвобождения
17 июля 1918 г. на стене подвала Ипатьевского дома в Екатеринбурге появилась строка из стихотворения Гейне на немецком языке: В ту ночь, как теплилась заря, // Рабы зарезали Царя. Эту ночь можно считать началом полного «освобождения». Теперь, г-н Чехов, уже никто вас не заставит "петь на клиросе" или "целовать поповские руки", будьте покойны! Раб окончательно выдавлен, и в русского человека, в убранный дом, вселился сам сатана.
И кто, какой новый властитель дум изгонит теперь из нас нечистого духа?
След этого духа мы обнаруживаем и поныне. Вижу его и в Солженицыне, самая знаменитая книга которого вырастает из одной чеховской фразы: "Вся образованная Европа знает", что «мы» виноваты в том, что "сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски". Поразительно: еще вроде бы не было ГУЛАГа, а "образованная Европа" уже «знает». Воистину, или "образованной Европе" всё про нас известно наперед, или представления о России в образованной Европе не меняются столетиями, вопреки прогрессу и "росту научных знаний".
И тем паче нечистый душок в наших «новых». Вот Пелевин попробовал начать борьбу с либерализмом, но победили старые страхи — показаться не смешным, "не мущиной". В Пелевине силён дух отречения от исторической России, и поэтому он при всем экстремизме остался либералом-космополитом. А либерала, как известно, по капле не выдавишь. Ибо род сей изгоняется только молитвой и постом.
Геннадий Ступин РОК НЕМИНУЕМ И ТОЧЕН
От души поздравляем нашего давнего друга, прекрасного русского поэта Геннадия СТУПИНА с 60-летием!
“День литературы”
* * *
Видно, это так угодно Богу:
Чтобы я всю жизнь свою забыл
И печально, тихо и убого
Свои дни последние влачил.
Безучастно на бедлам взирая
И не внемля горю, злобе, лжи.
Даже памятного не подбирая
На руинах жизни и души.
Лишь трудился тяжко и прилежно,
Из всего питья лишь воду пил
И, как мальчик, молча, безнадежно
Молодую женщину любил…
И еще за то, что не приемлю
Времени воров, иуд, горилл
И при этом небо зрю и землю,
Горячо Его благодарил.
Явно это мне Его веленье:
Чтобы я не делал ничего —
Только жил и сохранял терпенье
И рассудка ясность — средь всего,