Газета День Литературы # 80 (2003 4)
Шрифт:
Пусть эхо промчавшейся жизни
потомкам хоть звук донесет
лю
бови сыновней к отчизне
и радости взятых высот.
Струятся бесценные зерна
и времечко мелет муку,
чтоб каждый прожил не позорно,
а дело свершил на веку.
***
Ветреная изморозь акаций, желтые султанчики мимоз не дают свободно прикасаться,
СОБАЧИЙ СОНЕТ
Я навестил поэта... Он — добряк,
хотя порою рифмовать на учит...
Несметное количество собак
и кажется порой — собак летучих...
Несметное количество костей,
сравнимых только с книгами —
в нирване.
Несметное количество гостей,
ночующих — с ногами — на диване.
А кто же я? Неведомый фантом,
с хозяином в случайном совпаденье
фамилий (по жене), еще — крестом
судьбы, попавшей к Фебу во владенье,
а в результате — вдруг — за томом том:
Китс, Киплинг, Йейтс —
любви немые звенья.
ИЗ ДЖОНА КИТСА
Глаз хризопраз, и лес волос, и шея
Фарфоровая, и тепло руки —
Единство их рассудку во
преки
Тебя моложе делает, нежнее.
О, небеса! Какой здесь вид! Шалею.
Нельзя не восхититься, до тоски
Нельзя не озвереть — две-три строки
Я подарить потом тебе сумею.
Но как же ненасытен я с тобой:
Твоей улыбке не страшна остуда —
Знак острого ума, любви святой;
Мне не страшны любые пересуды,
Мой слух распахнут настежь, Боже мой,
Твой голос я ловлю: ах, что за чудо!
НАПИСАННЫЕ В ПАНДАН КИТСУ
1
Вновь бабье лето, и закатный луч
зазывно золотит дерев верхушки,
и я чешу проплешины макушки
и думаю, что я еще могуч,
поскольку навестил Кастальский ключ,
читал, переводил стишок о мушке,
попавшей в чай, но спасшейся
из кружки...
А, впрочем, я, мой друг, не так
Не платят денег мне который год,
я позабыл и думать о зарплате,
в стране — то гололед, то недород,
а то — переворот; какой палате
ни заседать — все окромя острот
не услыхать о суке-демократе.
2
Еще вчера я говорил с тобой
о Блоке, о Горации, о Боге;
так были мысли плоски и убоги
и перла серость, точно на убой.
Наверно, так назначено судьбой:
и наши встречи на ночной дороге,
и темы разговоров, чтоб в итоге
нас после смерти осуждал любой.
Мол, недотепы, что с убогих взять,
толкуют то, чего не понимают.
Другое дело — подлинная знать,
элита (как сегодня называют).
Браток, ты понапрасну сил не трать.
Ты прав, хотя за это убивают.
3
Ночная лампа далеко видна
и на нее летит любая нечисть,
а если из итога пламя вычесть,
то ни покрышки не сыскать, ни дна.
Тут логика простая не годна,
за что светильнику такая почесть?
Что ж, и уроду достается певчесть,
а мне — моя великая страна.
Вот и сижу за письменным столом,
забывшись в стихотворческом азарте,
мой кабинет, странноприимный дом,
шатается, словно бегун на старте,
и вы его отыщете с трудом,
но дайте время — нанесут на карте.
СЕЗОННОЕ
Опять столицу промывает дождь, отвратно на душе, и небо серо, похмельная снедает тело дрожь, азарт упал до нижнего предела. Я скис, как пожилое молоко. Одряб, как яблоко, оббитое о землю. И мысли об искусстве далеко да я им, собственно, почти не внемлю. Мне только б продержаться пару дней, вдруг среди туч покажется светило; пусть будет голодней и холодней, но только б вдохновенье накатило. Я простоквашу чувств хочу отжать и спрессовать хотя б таблетку сыра... Опять непредсказуема, как блядь, погода, и в ботинках тоже сыро. Вот так всегда. Великая страна найти не может в гражданах опоры. И на Кавказе вялая война, и на Балканах клацают затворы. Писатель Эдичка, влюбленный в автомат, стреляет по врагам, как будто в тире; его коллега, "маленький де Сад", с досады стены пачкает в сортире. Мой тезка, он, конечно, преуспел и многое переиздал с избытком, но будет на него прострел — пострел ужо поплачет и походит жидко. Однообразно с осенью, как раз, чтобы в столетье эдак XXIII-м его переиздали в сотый раз и не читали даже в школе дети. Мой ритм напомнил про виолончель, гудящую, как ель, и то — как скрипки навроде птиц за тридевять земель спешат, от канифоли знойной липки. Прибавил дождь, но все-таки как встарь неподалеку женщина смеялась, и в кожу также вкраплен был янтарь... Когда б внутри погода не сменялась, тогда была бы точно благодать и солнечно любое время года, а я б не напивался вдругорядь, страшась неотвратимого исхода.