Газета День Литературы # 80 (2003 4)

День Литературы Газета

Резкое, нескромное, злое обличение и самообличение это сродни исповедным стихам "Стыда" (до которых я все же надеюсь в этих заметках дойти), и воистину: "…ты сегодня многое отдашь, чтоб разгадать явление эринний"! Ибо здесь ВЫГОВОР: и властям, и новым завоевателям нашего государства; выговор со стороны простого гражданина, хотя и поэта. Так же непосредственно мог бы высказаться нынче (исключив, может быть, лишь тему Аполлона) всякий простой обездоленный человек. Но ведь, однако ж, и самому себе выговор! Персональный, и, так сказать, с занесением в протокол: "А с чего тогда подался в Дон-Кихоты, если спорить с ветряками нет охоты?"

Вот ты, однако ж, поди, и поспорь с ветряками-то! Если ТЕ

были только бессмысленны, а эти-то, новые — злонамеренны. Если, к тому же, все мешки с зерном; вся, бьющая наотмашь, техника, да и все вообще СРЕДСТВА ПРОИЗВОДСТВА (как тут не вернуть себе доверия к Марксу?!) — на ИХ стороне?! На стороне Ветряков, а ты — безоружен! Дон Кихот не добился от мельниц толка. Но хотя бы воображаемый толк — был. Воображаемый, но ГЕРОИЧЕСКИЙ толк. В больном воображении, но представимый. А тут ведь его и в диком сне вообразить себе невозможно. Посему донкихотство теперь другое, — еще более непонятное для всех. Но оно есть: "…есть, есть пламя под золою, рука усталая тверда. Я верю, что отрину злое, и вспыхнет новая звезда" (Не Вифлеемская ли звезда, всегда новая?! О ней тоже имеются в книге стихи).

Не только нынешним,— и Советским временам от Виктора Широкова достается иногда по заслугам. Но тогда было хотя бы проще выяснить, насколько ты сам своим бедам повинен, а насколько — другие; легче было отделить в этом смысле злаки от плевел. И когда поэт в открытую признается: "я убиваю жизнь свою" ("Стыд"), это по-видимому признание по следам все же дореформенного периода. (Правда, сдается мне, что Советская власть с треском захлопнулась еще при Брежневе.) Но, так или иначе, а признание, конечно же, дореформенное. По всему своему духу и тону, и независимо от реальных дат. "Я убиваю жизнь свою"… Допустим. Но ведь же ТЕПЕРЬ, в постреформаторстве никому нет нужды собственную жизнь убивать: без нас найдется,— кому это ЗА НАС проделывать! Поневоле благословишь время: трудное и по своему безобразное, но когда человек был еще настолько в себе властен, что хотя бы уж свою достоевщину знал в лицо; время. Когда "самоедство" наше знало еще свой более-менее точный адрес… Когда мы еще настолько располагали собой, что и сами себе вредить успевали!

В этом смысле (и не только в этом) "Стыд" Виктора Широкова заповеден и очень традиционен. Таковы же во многом и его другие стихи. В ОБСТАНОВКЕ их (или, если угодно, в их атмосфере) нами еще не утеряно, еще просматривается, еще ясно: что человеку можно, чего нельзя. И ему всё еще очень плохо, если он знает, что преступил дозволенное (или считает, что преступил). О, скоро мы перестанем это знать, — все смешается, как "в доме Облонских"; все будет можно, если это плохо! И ничего нельзя, если хорошо, если как-либо еще с памятью благородства связано. Торопись же, лирик, спеши признаваться в том, что для тебя суть предосудительно: еще есть время! Еще существуют, еще не до конца добиты, может быть, люди, которые это поймут!

"…Я мало, в сущности, успел. Я не был мудр и не был смел, и даже скромный гений свой не смог возвысить над землей. Таких, как я, хоть пруд пруди, нас ждет безвестность впереди, да сам я, впрочем, поутих и мало верю в то, что стих вдруг над землею воспарит и имя вознесет в зенит…"

Кстати сказать, когда человек вот так (и даже еще беспощаднее) сам себя ругает — будь то герой стихов, будь то сам поэт — как-то неловко эту ругань за ним повторять и его в ней поддерживать. Однако же мы еще посмотрим: вправду ли такими авторами, как Широков, можно "пруды прудить"?!

"…Пускай, крещен и причащен, а все же в чем-то не прощен,— говорит поэт в другом месте той же исповеди. И вот…— Так кто я, бедный атеист? Замаран все же или чист? К чему иду? К чему приду? Неужто к Страшному Суду? Мне кажется, что Страшный Суд не только в том, что там спасут или убьют, а в том, что стыд, как боль безмерная, пронзит…"

Стих, только-только

обманчиво простой (стих верующего "атеиста"), постепенно сложнеет, уплотняется и, — не правда ли? — в то же время звончеет, подымаясь, как по лестнице, к самой сути:

Мне кажется, что я иду скорее к Страшному Стыду, где тело, словно волчья сыть, не сможет, брошено, остыть, пока душа, раскалена, не осознает — в чем вина (разрядка моя. — Н.М.).

Да. Вот где, как мне представляется, самый центр творчества Виктора Широкова! Не столько Страшный Суд, сколько Страшный Стыд ждет человека там, за чертой! На мой взгляд, это большое открытие!

"Нет выхода, есть только вход. И да спасет нас от невзгод рука, втолкнувшего сюда для обретения стыда..."— так завершает Виктор Широков свое стихотворение (1989), написанное, как сказано уже, в ритме "Мцыри", ибо и это — исповедь. Но как различны устремления двоих героев! Если байронический варвар Мцыри, — этот старинный, так сказать, экстремист, рвется из кельи на дикую волю, то новый (широковский) Мцыри стремится, наоборот,— от своеволия и своенравия в келью самосознания и познания себя в Боге. Ибо современный наш экстремизм (которому ЗРЯ кажется, будто он от Байрона да от Лермонтова есть-пошел!) противен Богу и Природе, и, естественным образом, опостылел поэту.

Но вот нам, однако, и вакуум! Вакуум — и те, кто в нем был так долго прописан… А неплохо ведь пишут люди "Вакуума" — аж со времен Аввакума!

Здесь можно было бы и точку поставить, так как, вроде, найдено (и, по возможности, процитировано) главное. Но нет! Палитра художника всегда богаче, может быть, даже самой важной из своих отдельных красок, — сказала бы я (кабы краски И НА ХОЛСТЕ можно было рассматривать по отдельности) — и не хочется так уж сразу обрывать изыскательскую речь об авторе, сделавшем на мой взгляд не одно открытие в лирике...

Сравнительно небольшая — в 158 страниц — книжка Широкова вместила в себя множество различных сторон его таланта. Множество подходов к возможностям письма, со всеми попутными автопортретными воплощениями и перевоплощениями, с хулиганствами, с игрой то веселой, то грустной… здесь мы видим стихи, сочиненные за десять лет (с 1989 по 90-е годы включительно). И можем проследить картину изменений, вкравшихся за это время в авторскую стилистику и тематику (если, конечно, можно вкрасться открыто)! При всем при том раздел 1995 года представляется мне самым сильным: жаль, что так мало я успела из него процитировать! Жаль вообще, что "нельзя объять необъятное", что нет времени поговорить, например, о широковских переводах, также включенных в книгу, — (лучшими бы я назвала переводы из Китса!) И даже о, видимо, особо важном для автора (а, может быть, и для нас) большом стихотворении "Редактор, читатель и поэт", уже в названии которого слышится влиятельная классика. (Но здесь ведь нам предложен для размышления сугубо современный вариант вечных вопросов литературы)… Не удается пока сказать ни об интереснейшей прозе Виктора Широкова, — и автобиографичной, и публицистичной, и фантастичной, а главное — очень современной! Ни об его разносторонней литературно-общественной деятельности. И мало ли о чем еще не успевается, когда рискуешь судить о развивающейся на глазах Традиции, — о творчестве движущемся, живом, самокритичном…

И это, наверное, ничего, что не "подался" поэт "в Дон-Кихоты". (Хотя, может быть, сколько-то и подался? Как знать!) и что "с ветряками" не спорит. Хотя, возможно, уже и спорит? И, авось, — не с ними одними? Потому что все равно:

Струятся бесценные зерна

и времечко мелет муку,

чтоб каждый прожил не позорно,

а дело свершил на веку.