Газыри
Шрифт:
Чуть не сразу я позвонил Саше Плитченко, но он как раз грипповал, судя по голосу — тяжело. Обрадовался, говорит: поверь, не могу приехать, но ты-то к нам — давай, не заражу, поди, ты — солдат старый… И будем у нас сидеть, в аэропорт позванивать… знать бы!
Выходит, тогда-то мы с ним и поговорили в последний разок: по телефону.
Но я-то все ждал, что вот улетим, вот-вот… объявят вдруг, а я из Золотой его, значит, долины в Академгородке вдруг не поспею.
Слонялся я среди остальных и день, и второй, и третий, слонялся, а потом вышел в снежную заметь на площади перед аэровокзалом, снял шапку, засунул
Широким полукругом стояли на площади десятка два машин с зелеными огоньками над лобовым стеклом в уголке: таксисты упорно дожидались, кто в последний момент все-таки сдастся и решит ехать в город… Невольно замечаю, как выставились в боковые стекла несколько сидевших вместе от скуки водителей… Как над баранками пригнулись другие: это ли, и верно, не развлечение?.. Стоит среди площади мужичок с непокрытой головой и то вздымает вверх руки, то истово крестится…
И я — еще упорней, еще горячей: смотрите, смотрите, мол!
Помню, что читал «Отче наш», «Да воскреснет Бог», «Верую», а между молитвами своими словами просил: утихомирь метель, Господи, дай солнышку проглянуть, помоги улететь!..
Долго я стоял, долго сгреб потом с головы снег, достал шапку и пошел в здание аэровокзала… Сидел уставший и тихий на полу у стеночки, где ютились несколько новокузнечан с нашего рейса, как вдруг объявляют: «Начинается посадка на рейс…» И хоть по очередности, которую все уже наизусть выучили, до новокузнецкого было далеко, именно его как раз и назвали.
Все шло в необычайной спешке, нас то чуть не тащили, а то подталкивали: быстрее!.. Быстрей!
Что-то странное творилось над взлетным полем: внизу было тихо, светило солнце, падал густой сухой снег, но где-то высоко с гудом шел ветер-верховик…
— Бегом, пассажиры, мы вас просим: бегом!
Стремительно и круто, это ощущалось, взлетели, нас опять заболтало, очень сильно, и вдруг установилась необычайная, прямо-таки благостная тишина: поднялись выше ветра.
Между рядов пошла стюардесса с горой конфет на подносе, ни к кому не обращаясь, словно себе самой, сказала возле меня:
— Повезло нам: передали, что снова закрывают, но мы уже не могли остановиться. Только наш борт и выпустили: считайте, нам повезло.
— Повезло, что на взлетной полосе не перевернуло, — проворчал мой сосед: до этого, когда не раз и не два ходили к диспетчерам да в администрацию «права качать», нам терпеливо разъясняли, что при таком боковом ветре, который не утихает на поле, опрокинуться машине на взлете — все равно, что раз плюнуть.
Конечно же, новый год встречал я на Бутырской, на своей с особым чувством и все потом друзьям да знакомым рассказывал, как летную погоду я вымолил… И все потом, нет-нет да возвращаясь к этому случаю, годами размышлял: может быть, это черная неблагодарность с моей-то стороны — не написать об этом свидетельстве… или дело это, может быть, сокровенное и лишний раз «трепаться» о нем не следует?
И вот сидели мы как-то за столом в Кобякове и как раз об этом с отцом Феофилом говорили: Господь нам знак подает, а мы талдычим в который раз — простое совпадение!.. Случайность!
Месяца через три, считай, после этого, через четыре, нам предстояло, как почти всегда осенью, уезжать на Кубань, остался последний перед утренним поездом денечек, но после обеда зарядил такой дождь,
И вот поглядывал я, поглядывал за окно, потом оделся и вышел. Проскочил под льющими с крыши над крыльцом струями, вышел в сад, остановился под дождем… Его натягивало как всегда из нашего гнилого угла, с запада, там было совсем черно, только уже в зените, над головой чернота сменялась темной синью, из которой сыпал и сыпал негустой крупный дождь.
Снял берет, запихал в карман на боку, с началом «Отче наш» перекрестился, поднял руки, и тут же сыпануло в рукава и за воротник…
Стоял, обратив ладони к медленно, но неумолимо наступающей сутеми, опять горячо и с убеждением, что непременно послана будет, просил помощи, просил прекращения дождя, и вот он сделался реже, реже, а синие тучи над головой как будто кто стал, словно кудель, раздергивать, редели и расходились по сторонам — ну, было, было: пошли по бокам нашего двора, раздвинулись за пределы крошечного Кобякова…
Поблагодарил я Господа, кинулся работать, а сам все посматриваю на наш гнилой угол: как только начинает приближаться оттуда темно-синий мрак, как только начинает опять над головой затягивать — оставляю работу и снова принимаюсь молиться и просить… Удивительное это дело, и правда, — ну, не чудесное ли: опять прореживает облака, опять они разлетаются, начинают загустевать по сторонам, а когда я догадался, наконец, оборотиться, то увидал, что за спиной у меня, далеко за деревней они снова сходятся: какая там залегла теперь непробиваемо-тяжелая синь!
Работалось мне легко и весело, понял, что не только успеваю — могу и другой работы, на которую махнул было рукой, прихватить: взялся таскать из громадной пластмассовой бочки под желобом на углу дома по два ведра — надо было и освободить бочку, и заодно полить кусты и деревца, которым перед этим мало досталось.
Туда — обратно с двумя ведрами, туда — обратно…
В столовой уже зажгли свет, Ольга, Василисина мама, видно, занялась постирушкой и настежь распахнула дверь в ванную, отвела до окна, а так как толстое стекло на двери было заклеено большим, чуть ли не в человеческий рост цветным плакатом, на котором кубанец Федя Бунин, при всем параде, полой бурки прикрывал стоявшего рядом с ним подростка-казачонка, то Федя теперь смотрел через окно, в сад один, а казачонок скрылся под подоконником…
Тут надо два слова сказать о Феде.
Роста он двухметрового, из тех, кого раньше по станицам звали «дядя, достань воробушка»… Говорят, вроде не казак и даже не кубанец, родом с Урала, а к движению пристал потому, что был закройщиком, работал костюмером в хоре Захарченко, и так же, как «обшивал» певцов да танцоров, «обшился» сначала сам, а потом взялся в черкески да в папахи наряжать остальных… Само собой, злые языки пытались тем самым умалить федины заслуги, но, положив руку на сердце, как не сказать, что примером своим заставил он казаков принарядиться да причечениться, а поскольку дальше этого не пошло, не Федя ли, и действительно, сделал главное?..