Где апельсины зреют

Лейкин Николай Александрович

— Ежели, Глаша, хочешь, то вдь еще не поздно остаться. Чортъ съ ними и съ билетами! сказалъ жен Николай Ивановичъ.

— Нтъ, нтъ, я поду.

И Глафира Семеновна вскочила въ вагонъ. Николай Ивановичъ ринулся было за ней, но кондукторъ, находившіися въ вагон, отстранилъ его, захлопнулъ перекладину и затрубилъ въ рогъ. Заскрипли блоки и вагонъ началъ подниматься.

— Стой! Стой, мерзавецъ! закричалъ Николай Ивановичъ кондуктору. — Это моя супруга! Се ма фамъ! и я долженъ съ ней!..

Но вагонъ, разумется, не остановился.

— Что-же это такое!

вопіялъ Николай Ивановичъ. — Отчего онъ насъ не пустилъ? Вдь и мста въ вагон свободныя были. Неужели ихъ скоты-англичане откупили? Господи, да какъ-же такъ одна Глаша-то тамъ будетъ! Ахъ, подлецы, подлецы! Пуркуа? Какое вы имете право не пускать мужа, ежели взяли его жену! кинулся онъ чуть не съ кулаками на желзнодорожнаго сторожа, оставшагося на платформ.

Тотъ забормоталъ что-то на ломаномъ французскомъ язык.

— Что онъ говоритъ? Что онъ бормочетъ, анафема? — спрашивалъ Николай Ивановичъ Перехватова.

— А онъ говоритъ, что хоть въ вагон и есть мста, но въ настоящее время дозволено поднимать въ вагон только по шести пассажировъ и никакъ не больше. Прежде поднимали по десяти, но канатъ не выдержалъ и произошло крушеніе, — отвчалъ Перехватовъ.

— Боже милостивый, что-же это такое! Жена тамъ, а мужъ здсь! Тьфу ты пропасть!

— Мы подемъ съ слдующимъ поздомъ, а она насъ тамъ наверху подождетъ.

Но Николай Ивановичъ былъ просто въ отчаяніи. Съ замираніемъ сердца смотрлъ онъ вверхъ, махалъ жен платкомъ и палкой и кричалъ:

— Глаша! осторожне! Бога ради осторожне! Зажмурься! зажмурься! Не гляди внизъ! А прідешь наверхъ, такъ стой и ни съ мста!.. Насъ дожидайся! Съ англичанами не смть никуда ходить! Понимаешь, не смть!

Но съ верху ни отвта не было слышно, ни отвтнаго знака не было видно.

LIX

Ждать слдующаго позда пришлось около получаса. Николай Ивановичъ нетерпливо кусалъ губы, пожималъ плечами и былъ вообще въ сильномъ безпокойств. Онъ вперивалъ взоръ наверхъ, старался разглядть жену и шепталъ:

— Ахъ, дура-баба! Ахъ, полосатая дура! Не подождать мужа, ухать одной… Ну, храни Богъ, что случится? Какъ тамъ она тогда одна?..

— Да ужъ ежели чему случиться, то что одна, что вмст — никому не миновать смерти изъ находящихся въ вагон, отвчалъ Перехватовъ.

— Позвольте… что вы говорите! При ней даже паспорта нтъ! горячился Николай Ивановичъ… — Паспортъ у насъ общій и находится при мн.

— А зачмъ ей паспортъ?

— Ну, а какъ я тогда докажу, что она моя жена, ежели она будетъ убита? Нтъ, какъ хотите, это дерзость, это своевольство ухать одной. Вы не видите, поднялись они на вершину или еще не поднялись?

— Кажется, что еще не поднялись! Вагонъ двигается.

— Ни бинокля, ни трубы… Вдь у насъ есть бинокль, но дура-баба возитъ его только для театра, а вотъ здсь, когда его надо, она его оставила въ гостинниц. Бите… Пермете… — обратился Николай Ивановичъ къ англичанину въ шотландскомъ костюм, тоже ожидающему позда и смотрящему наверхъ въ большой морской бинокль, и чуть не силой вырвалъ

у него бинокль.

— Кескесе? — пробормоталъ оторопвши англичанинъ, выпучивая удивленно глаза.

— Ma фамъ, ма фамъ… Дура ма фамъ, — наскоро отвчалъ Николай Ивановичъ, направляя бинокль на поздъ, и воскликнулъ:- Ну, слава Богу, поднялись благополучно. Вагонъ стоитъ уже у станціи.

Отъ полноты чувствъ онъ даже перекрестился и передалъ англичанину обратно бинокль.

Не мене Николая Ивановича тревожился и Конуринъ, тревожился за себя и молчалъ, но наконецъ не вытерплъ и проговорилъ:

— Не написать-ли мн сейчасъ хоть карандашомъ жен письмо, что, молъ, такъ и такъ… прощай, родная, поднимаютъ? Почтовая карточка съ адресомъ есть и карандашъ есть.

— Да какая польза? — спросилъ Перехватовъ.

— Ну, все-таки найдутъ на труп письмо и перешлютъ.

— Будетъ теб говорить о трупахъ! крикнулъ на него Николай Ивановичъ. — Чего пугаешь зря. Видишь, люди благополучно поднялись.

Вагонъ, между тмъ, спустился внизъ съ пассажирами и долженъ былъ принять новыхъ пассажировъ, чтобъ поднять ихъ наверхъ. Изъ него выходилъ тщедушный человкъ въ шляп котелкомъ, блдный, державшій около губъ носовой платокъ и покачивающійся на ногахъ. У него, очевидно, закружилась голова при спуск съ высоты и съ нимъ происходило нчто въ род морской болзни. Присутствующіе посторонились. Конуринъ участливо взглянулъ на него и воскликнулъ.

— Господи Боже мой! За свои-то деньги и столько мученій!

Кондукторъ трубилъ въ рогъ и приглашалъ садиться въ вагонъ. Перехватовъ, Конуринъ и Николай Ивановичъ влзли первые. Съ. ними влзъ и англичанинъ въ шотландскомь костюм. Больше пассажировъ не оказалось. Кондукторъ протрубилъ второй разъ въ рожокъ, затмъ въ третій, и вагонъ началъ подниматься. Русскіе крестились. Англичанинъ тотчасъ-же положилъ себ въ ротъ какую-то лепешку, которую вынулъ изъ крошечной бомбоньерки, затмъ посмотрлъ на висвшій черезъ плечо круглый барометръ, на часы и, записавъ что-то въ записную книжку, началъ смотрть по сторонамъ въ бинокль. Поднимались на страшную крутизну. Видъ на Неаполь и на море постепенно скрывался въ туман, заволакивался облаками. Николай Ивановичъ сидлъ прищурившись.

— Ничего не чувствуете? спрашивалъ его тихо Перехватовъ.

— Что-то чувствую, но и самъ не знаю что…

Конуринъ былъ ни живъ, ни мертвъ.

— Не запихать-ли мн векселя-то въ сапогъ, за голенищу? Да и деньги тоже… — спрашивалъ онъ, ни къ кому особенно не обращаясь.

Отвта не послдовало… Англичанинъ досталъ маленькій флакончикъ, поднесъ его ко рту, сдлалъ хлебокъ, опять посмотрлъ на барометръ и опять записалъ что-то въ записную книжку.

— Прощай, жена… Прощай, супруга любезная… Поминай раба божьяго Ивана въ случа чего… — бормоталъ Конуринъ. — Ахъ, голубушка, голубушка!.. Ты теперь сидишь, умница, у себя въ гнздышк и чаекъ попиваешь, а я-то, дуракъ, гд! По поднебесью болтаюсь. И не диво бы отъ долговъ на такую вышь лолзъ, а то изъ хорошей жизни, отъ своихъ собственныхъ капиталовъ. Тьфу ты!