Гель-Грин, центр земли
Шрифт:
— Не испугались?
— Я не смотрела…
— А проявляли как же? — такая наверняка свою лабораторию имеет: лампу красную, стопки бумаги, похожей на пустые зеркала.
— Отдала в «Кодак».
— А-а…
Он смотрел, и ему нравилось. Не бог весь что дело — нацисты схлестнулись с «бундоками» — католической боевой организацией; молодые парни с идеями; одного забили насмерть каблуками; в газетах догадки похожи на хот-дог с горчицей и острым кетчупом — быстро и жжет; нервы на разговоры; а тут всё ясно: кто на кого напал и кто кого убил; пальцем можно водить — бумага матовая; редкая четкость.
— Хороший у вас фотоаппарат.
Она молча
— «Никон», старенький, за него уже ни гроша не дадут; работаю я на другой технике, а этот… для вдохновения… он мой лучший друг, я зову его Зак Эфрон, — покраснела, но следователь не знал, кто такой Зак Эфрон; вытащил из-под фотографий и свидетельства о рождении — карты звездные, нити парок, кучу обязательных бумажек; дал синюю ручку, и она всё нервно подмахнула, кривясь, будто описывали её имущество.
— Назад мы их вам не отдадим, ничего? — «нет» мотнула головой, лунносветной; у луны нет глаз, никто не знает, что она думает, — повестка вам придет; и не забудьте: из города выезжать нельзя без специального на то разрешения… Всё, пожалуй, — и она вышла, придержав дверь, чтоб не хлопнула; он оценил; обычно грохали; иногда лезли драться; а он увидит её еще только два раза в жизни; но довольно часто будет думать, как разминая пальцы-ум, чем она живет, что любит на завтрак; тонкая, невысокая и стройная, словно всё детство проходила в пришкольный балетный кружок; наверняка у неё была сильно любимая бабушка; а родители — только письма; может, разведены… и так далее, как извечное падение листьев. Обедать пора…
Она вышла и забыла; в приемной бежевого цвета на белых стульях у стены сидело еще несколько человек; одна женщина плакала, вцепившись в носовой платок; кто-то спал; шелестела газета; она нацелилась обойти всех, будто в парке опрокинутую на тропинку урну, как один парень встал стремительно от стены и загородил ей дверь.
— Вы та девушка, фотограф? — спросил он.
— Да, — он возвышался над ней, словно тополь; в черной футболке, пальто по колено — довольно элегантное, но грязное — и джинсы бледно-голубые, будто озябли. — Да, это я; вы мне дверь загораживаете…
— Хочу вам сказать спасибо, — и он затряс её руку, как коврик от пыли; её ладонь была прохладной и тонкой, словно шелковый пояс; его — широкая, словно книга, теплая и твердая, как песчаный пляж; она смотрела на него в изумлении и ужасе; а он повторял: — Спасибо. Вы спасли моего брата; его честь; вы, конечно, девушка, вам не понять, но эта грязь болотная, нацисты, они смешали бы его с собой; а сами отмылись — вы видели их адвоката? прошел только что, — это всё политика; а мы просто верующие. Теперь же эти ваши фотографии — спасибо, это Бог вас послал в тот день, вы спасли моего брата…
— Он умер, — сказала девушка.
Парень замолчал; посмотрел на неё впервые, как на живое, отпустил её руку и побледнел. Она повернулась идти вглубь коридора, и тут он сказал ей в затылок, звучно, как колокол ночью:
— Я тебя знаю.
Она остановилась перед дверью из мутного стекла.
— У тебя необычные волосы, — сказал он; голос спокойный и хриплый, будто курил всю ночь, — мы с тобой в хоре пели при приходе Непорочного Зачатия; ты старше меня на полгода; еще у тебя имя странное — какое-то эльфийское…
Она обернулась — сама. Он смотрел на неё, ярко
— Мы даже книжки читаем, — будто выбросила мусор.
— Библию в основном, — ответил он, — и Толкина — за едой.
— Арвен Янссен; а ты… Ты очень похож… — и махнула узкой рукой.
— Мы — близнецы; Патрик Флэнери, — и вновь подал руку; она не взяла; стояла и смотрела на него этими своими серыми огромными глазами — словно вода в городской реке, полна на дне автомобилей и неопознанных трупов; непрозрачная; и он весь — такой большой и сильный — умещается в её зрачке; сердце у него заколотилось; «о чём я думаю, ведь Шон умер»; и спросил:
— Почему ты не ходишь в приход? Ты ведь католичка; я твоих родителей помню, и бабушку…
— Так это религиозное убийство? — и пожалела о своих словах; «зачем я здесь?» — прости, пожалуйста.
— Ничего, — сказал он — и так, что она поняла: и вправду «ничего»; он ей простил; так славно это — быть любимой; и испугалась собственных мыслей; шелкового жара внутри; а он уже спрашивает:
— Мы еще увидимся?
— На суде, — и к двери, к двери; Патрик засмеялся, и смех его солнцем пробежался по коридорам казенного цвета — словно раздвинули шторы после дождливой ночи; женщина рядом на скамье подняла заплаканные глаза и ужаснулась: у него брат умер, а он смеется и на девушку смотрит с восхищением.
— Приходи к нам в приход; тот, твоего детства, Непорочного Зачатия, ведь ты скучаешь, — вслед; его уже вызывали в кабинет следователя; а она вышла на улицу, а там сияло солнце — неожиданное, как эта любовь; его не было видно из серого окна; и вообще, оно так редко было в этом городе — северный порт; чаще — соленый дождь, инеем оседающий на плечи черных курток. «Солнце», — подумала она; сняла с плеча рюкзак и вытащила фотоаппарат. Но кадр не взялся, и Арвен опустила «Никон»; он весил с крест Христа; поймала такси и поехала на работу.
«Бесплодна, безвдохновенна» — в очередной раз; словно приговор; словно некрасивая; Арвен работала в журнале мод — голые девушки, нижнее белье, мебель из разноцветного плюша, еда и сладости в игре света; но всё это было не то — не чувствовать себя вселенной. Два года назад она получила премию на французском фестивале черно-белой фотографии — «Кадр года»: девочка рассыпала корзинку апельсинов посреди рынка в воскресенье, и они лежат — в лужах и под ногами, а люди оглядываются и начинают улыбаться, но никто еще не бросается поднимать, потому что девочка такая хорошенькая — вот так — зареванная и в белом платье с кружевным подолом — такое совершенство только в небе, когда птицы летят… Вдохновение взяло отпуск; будто на стройке крановщик ушел обедать, встретил кого-то по дороге, заговорился; и Арвен приговаривала про себя: «прелестный ремесленник» — как в сказках Перро; сегодня у неё были съемки в порту с еще одной девушкой-фотографом — Марьяной; Марьяна была испанка по отцу — черные волосы, черные глаза, словно сделана из драконьих драгоценностей; истории про драки, следователей и забытых друзей детства были как раз для неё; «ох, и что? да ты что! а потом? тебе на суд надо будет идти? какой ужас! а он красивый? Нет. Ну, я так просто спрашиваю… ага, покраснела!» — и так далее, пока девушки меняют платья, жакеты и береты, — зима заканчивалась, по мнению модных домов; весна же, казалось, никогда не наступит. Модели ежились и жаловались, что носы у них красные, а руки синие; со стороны ограждений, где были корабли и море серое, как атлас, дул северный ветер.