Гель-Грин, центр земли

Каллен Никки

— Боже мой, она что, совсем бестолковая, как же она в постели-то поворачивается; эй, в золотом платье, не так! и не так! возьми эту, в белом боа, за руку… — Марьяна срывалась с места, как ребенок — завидев голубей; девочки-ассистенты бежали за ней; с пудреницами и шарфами; а Арвен отгибалась от фотоаппарата, и смотрела, как в порт заходит на разгрузку очередной корабль, и думала — какие мы маленькие, а они большие; словно горы, у которых шляпы — облака; а ведь есть вещи больше кораблей, например горы…

Вечером она делала фотографии — уже давно пообещала себе; не те, что в порту, для журнала, а те, что просто жизнь: вот старушка кормит голубей, каменная мостовая; один из самых старых кварталов города — площадь Звезды; а вот девочка в цирке на репетиции — худенькая, как дикое деревце, нужно много воды и минералов, чтобы стало красивым, — Арвен поставила её на шар, как у Пикассо, а теперь жалела об этом: получилось пусто и

вычурно; руки мокрые от фиксажа; крем «Нивея» на ночь. Потом вышла из душа и долго-долго смотрела в окно — словно на затмение; город казался огромной звездой; потом легла — думала, будет размышлять еще с час, но, коснувшись подушки щекой из белого шелка и акварели, заснула крепко-крепко, и ей снилось огромное и белое, сладкое — сахарная вата, цирк, солнце; и проснулась утром от пронзительного звонка в дверь.

Сердце колотилось: видно, в конце приснилось что-то быстрое; она не закрыла на ночь шторы, и комнату залил, словно молоком убежавшим, ослепительный белый свет. «Солнце», — опять подумала Арвен; в дверь снова позвонили; она нашла в шкафу пеньюар — коричневый, атласный, как книга про древний Китай; заматываясь и закутываясь, путаясь в поясе, подошла к двери.

— Кто?

Но за дверью молчали. Арвен подумала и пошла на кухню варить кофе. Она любила глясе — в карюю бездну уронить кусочек мороженого и гадать, во что он растает. Медленно отпила — за окном чирикали птицы — «и вправду весна»; допив, пошла открыла дверь. Дверь открывалась не внутрь квартиры, а в коридор, и Арвен чуть не сшибла поставленную у её порога плетеную корзину с белыми цветами и фруктами. Одно яблоко — лунное, словно её сны и волосы, — покатилось к ступеням. Девушка поймала его, пробежав босиком, свесила голову вниз, в пролеты, и произнесла громко:

— Эй, вы кто? выходите…

Отражаясь от синих стен подъезда, голос звучал гулко, как в колодце; падал вниз и эхом поднимался вверх по ступеням. Но в подъезде было тихо, кто-то и вправду ушел, оставив дары и солнце, как бог. Арвен медленно вернулась в квартиру; пеньюар шуршал по линолеуму, подкрадываясь; поставила корзину на кухонный стол. Квартиру подарили Арвен бабушка и дедушка — свою; на совершеннолетие; а сами уехали в деревню, купили коров и гусей; она не верила и трогала стены, плинтуса — как новое платье; и каждую весну ездила в отпуск к ним на ферму. Ремонт сделала сама — на полгода отложив собрание сочинений Перес-Реверте; только на создание гостиной пригласила Марьяну — подержать обои; они смеялись всё время и распили в ночь бутылочку «Амаретто» неведомого производителя. Гостиная получилась серо-серебристая, в такт городскому дождю, и лишь лампа на столике у дивана — сладко вытянуться, почитать приключенческое — была красной, в форме пышных женских губ; спальня — белая и голубая, она выходила окнами на север, на порт, и Арвен хотелось, чтобы всегда пахло ветром; маленькая кухня стала золотой; посуда из желтого стекла; даже подушечки для мытья посуды она покупала строго темно-желтые; ванная и туалет — темно-зеленые, чтоб как под водой; и еще была угловая комната, в которой всё было, как хотелось, — загромождено постерами к старым фильмам: «Мулен Руж», «Чти отца своего», «Корабельные Новости», «Властелин Колец» и «Матрица»; старое, с одним сломанным подлокотником кресло — здесь была мастерская… И её крепость — от мира; души и нежности — чтобы не растерять; не рассыпать; чтобы не мешали думать. «Давай, друг мой, поднимемся в башню из слоновой кости, навесим пятнадцать замков и забудем об этом неблагодарном мире внизу». Её адреса — кроме Марьяны, родителей и работы — никто не знал…

Арвен стояла посреди кухни; желтые шторы; свет, проходя сквозь них, кажется янтарным, делает похожей на коробку дорогих шоколадных конфет изнутри; и смотрела на корзину; цветы пахли остро и свежо, как море: белые, мелкими соцветиями, словно брызнули водой — как крошечные капельки, крошечные жемчужинки; и яблоки белый налив, и записка; Арвен развернула её, словно приглашение на свадьбу: «Они цвета твоих волос. Ты такая красивая. Приходи сегодня на мессу в шесть часов. Кажется, я в тебя влюблен. П. Ф.».

И она пришла. Долго собиралась у зеркала, подкрасила неслышно губы — бледно-бледно розовым; цветы поставила в спальню, в белую вазу из толстого стекла, широкую, чашей, — они не стояли, а плавали, словно в озерце, и пахли остро-остро; черные брюки с серебряными лампасами — в них она проявляла фотографии и чувствовала уютно, как в «Красной Мельне» пить кофе глясе с заварным пирожным; черная куртка — как у всех в этом городе — блестящая с капюшоном; прячешь уши и не слышишь ничего, кроме моря — прилива крови к ушам; фотоаппарат в рюкзак — и пошла; улица имени старого революционного писателя — полвека в Италии, молодая любовница с глазами цвета темного винограда; два тома писем. В городе был необъяснимый праздник: много людей в ярких

шарфах; повсюду костры, теплый запах блинов и пирожков; всюду висели гирлянды из разноцветной бумаги. Она протискивалась сквозь толпу; подумала: «сфотографировать»; посмотрела на часы, поняла — не успевает; и села в троллейбус, усатый и грустный; в приходе уже шла месса. Она вошла тихо, коснулась чаши со святой водой, вспомнила о своей, полной белых цветов; святая вода пахнет белыми цветами; и села на заднюю скамью. Приход совсем не изменился — это было даже жутко, будто мрачный фантастический фильм: деревянные балки, как в средневековых домах, желтые свечи толщиной с её руку; мальчик со смуглым лицом, помогающий священнику, — только вот священник был другой: старый и горбоносый; в облачении малинового цвета; с вышитой золотом виноградной кистью. Она покрутила головой и увидела Патрика Флэнери: он сидел на первой скамье, в черной футболке и голубых своих джинсах, куртка как у неё; и молился с закрытыми глазами. «Что я здесь делаю?» — вновь подумала она беспомощно; ей захотелось домой, сварить кофе, погадать на мороженом — о всяком; несужденном и несбывшемся. Начали читать «Отче наш»; она тоже встала и вспомнила — как упала в горячую воду; «Лучше бы я умерла, чем его брат…» Потом ей желали мира незнакомые люди — некоторые всматривались в лицо, будто желая узнать; а Патрик так и не обернулся, не заметил. Она направилась к выходу; ну и черт с ним; коснулась холодной воды, как другую её руку сжали — теплой; «Ты пришла», — она повернулась, увидела его в профиль: чистый лоб, словно крепостная стена, волосы темно-светлые, будто Бог так и не решил — сделать его брюнетом или блондином, и когда свет падал ему на макушку, они отливали золотом, а если на лицо, то казались темными, как сосновый лес; черные брови, прорисованные ярко, по-испански, и красивый тонкий нос — восемнадцатый век, дворянский; о губах лучше не думать; они вместе перекрестились и вышли из часовни; Патрик крепко держал её за руку — убежит…

— Зачем я тебе?

— Ты мне нравишься.

— А ты мне нет.

— Я тебе не верю. Я тебе еще в хоре нравился; ты единственная из детей не путала нас с Шоном.

— Мне не нравится, когда меня будят в несусветную рань и оставляют под порогом загадочные вещи. Попахивает черной магией… Откуда ты знаешь, где я живу? Этого даже мои друзья не знают…

— Ну, во-первых, было уже одиннадцать утра, я вообще думал, что ты на работе…

— У меня по пятницам выходной…

— …О, как славно; теперь я еще что-то про тебя знаю; а во-вторых, не обижайся, но ты выглядишь так, будто у тебя давным-давно нет друзей, которые, кстати, будят в любое время.

Она помолчала минуту, потом ответила, будто с долькой апельсиновой прожевала и косточку:

— Знаешь, ведь всё равно обидно…

Он внезапно обнял её, сильно и мягко, словно всю целиком накрыл кашемировым пледом в клеточку; и поцеловал в макушку.

— Не сердись, — и держал так, будто они знакомы сто лет и восемьдесят из них женаты; потом подошел священник с темными глазами и поздоровался.

— Патрик хороший парень, уверяю вас; немного азартный, немного жестокий, но всё это от молодости, от страсти; целуйте его чаще, а лучше — жените на себе, и он станет почти святым, — сказал священник; «Отец Ферро», — представил его Патрик; глаза его потемнели и заблестели, будто от вина; она же смотрела на священника испуганно: он напомнил ей злого волшебника с картинки в книжке — мама пугала в детстве; смеялась, когда дочка вскрикивала, и тоже пугалась, когда та начинала плакать навзрыд, захлебываясь и икая; хватала тогда в объятия и бормотала: «прости, прости, доченька, ну, что ты? ну, успокойся…» А Патрик уже рассказывал отцу Ферро, как встретил Арвен, — без надрыва и гордости; просто, словно не слова собирал, а цветы:

— …представляете, она та самая девушка, которая сфотографировала тех подонков… и, представляете, я её узнал: она к нам в приход ходила — со мной и братом, когда мы еще под столом с ногами умещались; мы уже тогда с Шоном поспорили, кто на ней женится, а её родители взяли да переехали на Верхнюю Набережную…

— Я не собираюсь выходить за тебя замуж, — произнесла она, отстраняясь, когда они вышли на улицу; в потемневшем небе расцветали любительские фейерверки; Патрик засмеялся — как мальчишка, сделавший пакость, в общем, славный мальчишка — молодой и живой; в воздухе пахло порохом, маслом и брусникой.

— Ничего, я подожду…

— Парни всегда так говорят; как петухи; но я вообще не собираюсь замуж, — щеки её горели, еще чуть-чуть — и поругаются, — я терпеть не могу, когда меня делают не собой, а своей; зачем ты позвал меня? я уже не верю в Бога, давно не хожу в приход, — он почувствовал сквозь куртки её страх и обнял вновь, крепко-крепко, будто только обрел или прощался навсегда; и они стояли так посреди текшей, как вода и время, толпы; и она спросила: — Что за праздник, не знаешь?

— Масленица — у православных; ты не знаешь такого праздника?