Генерал коммуны. Садыя
Шрифт:
Батов положил трубку.
— У этого Крылова опять какая-то неполадка. Сплошные жалобы колхозников.
Волнов кивнул гривастой головой.
— Вечная история.
Батов сказал в раздумье:
— Да. Пришло время — толковые люди надобны.
Волнов посидел с минуту. Так ничего и не придумалось, что бы можно было сказать Батову.
— У меня есть кое-какие дела, — тоном занятого человека сказал он, поднимаясь. — Я зайду потом, ладно?
Батов согласно кивнул.
Нет, не забыть Волнову своей обиды, трудно побороть
Сегодня тоже денек выдался! С утра сцепился с женой. Упрекнула незаслуженно в медлительности, бездеятельности.
— Батов? Глупости, просто твои глупости, — отнекивался он.
— Он специально восстанавливает против тебя этого Русакова.
Старая, неприятная тема.
И вот — снова добрая возможность открылась. Позвонил из райкома завотделом Персианов. Сообщил о том, что секретарь обкома сегодня приезжает в район.
— Самолетом прилетает? — переспросил Волнов.
— Нет, Виктор Борисович едет на машине по районам.
Волнов с минуту постоял молча. Он что-то обдумывал.
В это время к Волнову подошла жена.
— Сам Еремин едет? — спросила она.
— Да. Виктор Борисович. Я, видимо, выеду ему навстречу.
13
Была у Чернышева с незапамятных времен привычка: просят у него заработанное — никогда не откажет. «Заработали, — устало произнесет председатель, встряхивая седеющей головой, — так надо платить». И тут же, не торопясь, подпишет большим цветным карандашом накладную… Уйдет довольный колхозник. Иногда и вправду получит. А иной раз в кладовой ждет сюрприз. Кладовщик, стреляный воробей, повертит-повертит перед носом накладную, покачает головой — и отправит получателя домой не солоно хлебавши: сейчас, мол, не могу отпустить муку. Вот если вечерком или завтра… Или что-либо другое придумает: через недельку приходите, помол сейчас не тот…
О колхозном кладовщике Ермолае брезгливо говорили: жаден, ну и жаден, что собака над куском. Свой-то хлеб заработанный получить и то находишься…
Тракторист Тимофей Маркелов, который вот уже вторую неделю ходил за кладовщиком, выпивши встретил Ермолая на выгоне у колхозных амбаров и, прижав его к стенке, сказал! «Ну, доколе будешь меня за нос водить? Отдашь мое положенное, председателем подписанное?» Струсил Ермолай. Кулак у Тимохи, что гиря. И сказал, ощущая руку тракториста у себя за плечом:
— Не озоруй, Тимошка, ни при чем я. Зря себя погубишь и меня. Завтра все получишь, вот попомни мое слово, только иди к председателю и попроси, чтобы он подписал накладную разборчиво, понимаешь, разборчиво и имя впереди подписи свое поставил…
— Как это разборчиво, да еще имя свое поставил?
— А вот так, Тимошка… Пусть он аккуратно фамилию выведет свою — мол, Чернышев… Понял? А то — Чыр… и все, вот и ходи, чыр — это все равно, что — ничего…
Все понял Тимофей и отпустил ворот Ермолая:
— Эх ты, козявка!
На следующий день Маркелов пришел к Чернышеву и подал ему накладную.
— Василь Иванович, сами понимаете, в поле у трактористов заляпал бумажку. Кладовщик просил переписать. Я вот в бухгалтерии накладную переписал, так будьте любезны — поставьте свою подпись…
Чернышев потянулся к карандашу.
— Извольте подписать разборчиво… кладовщик жаловался, уж больно неразборчива подпись то была, Василь Иванович…
— А какая разница? — удивился председатель, поднимая на Тимоху глаза с нависшими густыми бровями.
— Разницы, конечно, никакой, Василь Иванович, да, видимо, кладовщик боится, как бы его не обманули… и для отчетности, конечно, важно, чтобы подпись-то…
Чернышев и виду не подал — пожалуйста…
— Спасибо, — поблагодарил Маркелов. — Вам только на деньгах расписываться.
В тот же день Тимоха получил муку в кладовой. И Ермолай, отпуская, веселей веселого был:
— Мука, Тимоша, последнего размола, очень уж на блины пригожа…
— Спасибо, — поклонился с ухмылкой Тимофей Маркелов, — блины я уважаю…
С тех пор Маркелов с накладными всегда вовремя успевал в кладовую. Как смелят муку, он тут как тут. Удивлялись люди: вот проныра, караулит, что ль, когда с мельницы муку привезут?
И невдогад многим, что не караулил Тимофей муку с мельницы, а узнал магическую силу председательского карандаша: карандаш-то один, да подписи разные.
Платили в этом году аккуратно, председатель все старался деньгами рассчитаться — и это колхозникам нравилось. Но дело Матрены Румянцевой — дело особое.
Второй год, как был за колхозом долг — причитающийся ей хлеб. И за председателем по пятам ходила, и в суд подавала — ничто не помогало.
С теми, что в поле работали, давно рассчитались. А она с двумя сыновьями на строительстве коровника мучилась: все лето день-деньской, с рассвета до самого поздна. Коровник строила бригада наемная, из города, с теми тоже давно расплатились. А про Матрену забывали. Своя, мол, колхозница, — потерпит… За прошедшим годом новый год наслоился, дали за него — теперь и не вспоминай: ты, Матрена, с голода, небось не умираешь.
Не раз говорил Русаков председателю насчет Матрены — все мимо ушей. Видимо, привык Чернышев к уговорам. Конечно, можно строго спросить с председателя на правлении или на парткоме… Но пока Василий Иванович сам, своим умом, не поймет, в чем тут дело — никакими правлениями и парткомами его не прошибешь. Румянцевой, может быть, и заплатит, а кому-нибудь другому опять задержит. И вечно сотни отговорок и обещаний, сотни причин. И все будет выглядеть весомо.
«И что мне показалось, будто Румянцевой все уплатили, — думал Сергей. — Поверил обещаниям Чапая?..»