Genyi Zhiznetvorchestva
Шрифт:
странствие.
Соответственно: как воспринимаю, так и называю. верным оказывается и
обратное: как называю. так и воспринимаю.
Когда я говорю "я странствую по лесу", не обязательно тут же представлять себе
дремучие заросли глубокой чащи. Речь может идти о совсем крохотном участке земли,
заселенном деревьями и кустарниками, размером не больше гектара. С тем же
подтекстом можно сказать: "я странствую по парку", или – "я странствую по
собственной квартире".
Я
странствовал по лесу, начинающемуся за окном моего дома.
Я обитаю внутри некоего здания, про которое думаю – "вот мой дом", и которое
называю своим домом. Он для меня – кров, приют, убежище. Однако, я обнаружил одну
интересную особенность – когда я покидаю его пределы, я не теряю ощущения дома. И
меня это наводит на мысль: а не существует ли еще один дом – тот, который во мне?
Во мне обитает то, в чем обитаю я. Мы – взаимопроницаемы и взаимодоступны
друг для друга. И мы – друг для друга потому, что сами – друг в друге. О очень важной
становится эта непрерывающаяся связь.
Я неделю назад разговаривал с одним знакомым. Площадь его жилища составляет
около 700 квадратных метров. Однако, его трудно назвать радостным человеком.
Взгляд его носит тяжелый отпечаток хронической усталости. Такой отпечаток часто
встречается у людей, воспринимающих жизнь как враждебную среду, с которой
непременно нужно бороться. Которую надо обязательно преодолевать и завоевывать.
Которую необходимо побеждать и подчинять. У таких организмов свой особенный
взгляд – взгляд, словно пораженный кариесом. Он всегда имеет чуть гниловатый
оттенок.
Я с ним разговаривал. Был ли это разговор?
Ведь так часто бывает – говорим и разговариваем с кем угодно, а поговорить не с
кем!
39
Он жаловался на скуку. Глядел из подлобья кариозным взглядом и печалился по
поводу собственного одиночества. Он имел большой дом, но чувствовал себя
бездомным. Потому что не ощущал дома внутри себя.
Я предложил ему изменить траекторию взгляда и просто подумать о том, что
внутри него есть дом. И он может войти в него. Он может там бывать. А потом и –
быть.
За неделю он изменился. Он изменил траекторию своего взгляда. Он отыскал дом
внутри себя. Перестал жаловаться. Его зрачки перестали быть ощетинившимися.
10. ТЕЛЕФОН
Вначале послышалась улыбка, а за ней голос с эротическим шелестом
бархатистого придыхания излился в устье телефонной трубки. А из трубки
выплеснулся
ниже…
Вжавшись – каждый в свою – телефонную трубку – мы прижались друг к другу. И
этим самым мы признались друг другу в верности. В верности – на тот миг. В верности
– как интимно-сакральном моменте вверенности друг другу. В верности – как вспышке
внезапной поверенности.
Наверное, верность на всю жизнь – это оксюморон. Что-то вроде "светлой тьмы"
или "юной старости".
Да и, скорее всего, сладость данного состояния заключена в его сиюминутности, в
переживании неисповедимого сейчас, в узнавании вспышки озарения всех чувств,
когда остальное, вдруг, перестает иметь значение, а первостепенную значимость
приобретает высветившееся неожиданное это: состояние полной и тотальной
принадлежности друг к другу. Оно и не может, просто не способно длиться больше
нескольких минут. потому что потом мы начинаем неизбежно центробежно отвлекаться
друг от друга – отвлекаться на внешнее. на мелочи, на иное сиюминутное. на
обстоятельства мира, его ситуации и вторжения со стороны.
И мы покидаем территорию верности, как девушка, вступившая на тропинку
страсти – вместе с платьем, сбрасывающая собственную невинность.
Мы отрекаемся друг от друга – когда друг от друга отвлекаемся. Такова расплата за
наслаждение.
Это означает только одно. Это означает только то, что наслаждение смертно.
Наслаждение смертно.
Удел любого наслаждения – его смерть.
Предел любого наслаждения – его смерть.
Давно уже сказано – "за удовольствия приходится платить". Я бы сделал оговорку:
не платить, а расплачиваться. Вожделенные всполохи увлечений и развлечений гаснут
в необходимости предавать себя труду – как приговору за состояние
концентрированной, сгущенной, воплощенной смертности. сосредоточившейся в
сердцевине наслаждения.
Не стоит зарекаться обреченным. Не стоит зарекаться на предмет вечной
преданности – обреченным на невечность своего существования.
Стоит ли самообманываться, полагая будто молния навсегда застынет в небе? Даже
в безоблачной памяти лезвие ее следа тупится и тускнеет. Но не бывает памяти
безоблачной – равно как и отношений.
Утомленные собственники отодвигаются друг от друга, на секунду высвеченные и
ослепленные молнией соблазна, как раздвигающиеся облака. Зрение возвращается, и