Георгий Иванов - Ирина Одоевцева - Роман Гуль: Тройственный союз. Переписка 1953-1958 годов
Шрифт:
Хорошо. Во-первых, спасибо за посылку. Она еще не пришла, но спасибо авансом. И откровенно говорю – если у Вас есть «летняя» возможность – используйте ее и, если не трудно, пришлите вторую, набрав что попадется. Хорошо бы какие ни есть пижамы и тряпки для Одоевцевой. Что не подойдет, а что и весьма подойдет. Если можно выбирать, то мы оба охочи до всего, что отдает Америкой, – чего здесь нет. Покупать мы ничего просто не можем. И, как писали одесситы, «заранее благодарю» .
Ну и лекарства, раз решили, так вышлите. М. б. не в этой жизни, так в той - отблагодарю как-нибудь Вас.
Прилагаю стишок. Скоро еще пришлю – до 20. Статью обязательно пришлю до того.
Нов. Журнал пришел позавчера. Ну, по-моему, Сирин, несмотря на несомненный талант, отвратительная блевотина [263] . Страсть взрослого балды к бабочкам так же противна – мне – как хвастовство богатством и – дутой! – знатностью. «Не те Рукавишниковы» из отрывка в «Опытах» [264] . Вранье. Именно те. И хамство – хвастается ливреями и особо роскошными сортирами, доказывает, что заведено все это не на купеческие, а на «благородные» деньги. Читали ли Вы часом мою рецензию в № 1 «Чисел» о Сирине «Смерд, кухаркин сын…» [265] ? Еще раз под нею подписываюсь. И кто, скажите, в русской литературе лез с богатством. Все, кто его имел, скорее стеснялись. Никто о своих лакеях и бриллиантах и в спокойное время никогда не распространялся. Недалеко ходить – моя жена выросла приблизительно при таких же условиях со всеми возможными гувернерами, автомобилями и заграницами. Не только не найдется ни строчки об этом в ее книгах, но и можете дружить с ней двадцать лет, - разве случайно узнать об этом. Интересно знать Ваше мнение, тошнит ли Вас от Сирина или
263
В «Новом журнале» (1954, кн. XXXVII) напечатаны 4-6 главы «Других берегов» B. В. Набокова. См. письмо 36.
264
По поводу предков Набокова по материнской линии Г. И. не мог успокоиться и три года спустя, написав 7 мая 1957 г. В. Ф. Маркову: «Вообще заметили ли Вы, как он в своей биографии, гордясь "нашими лакеями", "бриллиантами моей матери", с каким смердяковским холуйством оговаривается, что его мать не из "тех Рукавишниковых", т. е. не из семьи знаменитых купцов-миллионеров, и врет: именно "из тех"» (Georglj Ivanov / Irina Odojevceva. Briefe an Vladimir Markov, 1955-1958. Koln-Weimar-Wien, 1994, c. 60).
265
Набоков в письме к Г. П. Струве от 3 июля 1959 г. так объяснял причины хамского выпада Г. И., подчеркивая, что пишет «историку литературы»: «...единственным поводом к этой атаке было следующее. Мадам Одоевцева прислала мне свою книгу (не помню, как называлась — "Крылатая любовь"? "Крыло любви"?, "Любовь крыла?") с надписью "Спасибо за Король, Дама, Валет" (т.е. спасибо, дескать, за то, что я написал К., Д., В. – ничего ей, конечно, я не посылал). Этот ее роман я разбранил в "Руле". Этот разнос повлек за собой месть Иванова. Vоiltоut.Вот и все (фр.). Кроме того, полагаю, что до него дошла эпиграмма, которую я написал для альбома Xодасевича:
Такого нет мошенника второго
Во всей семье журнальных шулеров!
– Кого ты так? – Иванова, Петрова,
Не все ль равно? – Позволь, а кто ж Петров?"
(Письмо к Г. П. Струве от 3 июля 1959)
«Историку литературы» забавно отметить, что роману Одоевцевой с убийственной беспамятливостью подобраны эквиваленты пошлых названий, ассоциирующиеся с собственной набоковской ранней прозой. Скорее, чем пародией на «Изольду», «Любовь Крыла» глядит автопародией на ранний рассказ Набоковa с мистико-эротическим сюжетом «Удар крыла». О подспдных причинах взаимной неприязни друг к другу Г. И. и Набокова см. в статье Андрея Арьева «Виссон. Георгий Иванов и Владимир Сирин: стихосфера» («Звезда». 2006, № 2; в более полной версии:.
Ну Ваша статья о Цветаевой просто прекрасна. Не льщу. Лучше просто нельзя было написать. Я очень «уважал» Вас за многое, не догадываясь, как Вы разбираетесь в поэзии и как можете о ней говорить. Так или иначе коснусь Вашей статьи в своей. Все верно, под всем подписываюсь. Пассаж о лунатиках – проснулась, петля – поразителен [266] . Мы оба прочли, каждый отдельно, восхитились, потом я прочел всю статью с расстановкой вслух. Ай да Гуль. И значит, я не спроста лезу к Вам с дружбой, не зная Вас почти, чувствую в Вас своего человека. На что Вы мне отвечаете: послал тебе чек, чего тебе еще от меня надо? Это шутка. Теперь сообразил, что в летнем виде <Вы> один, а в зимнем другой. Но отвечайте мне тогда хоть летом – тогда зимой не буду обижаться на молчание.
266
Гуль пишет: «...Цветаева ушла за мифом, в Россию. Так она и шла в лунном свете по карнизу, пока луна не привела ее в Дом отдыха, где ее неожиданно окрикнул какой-то (вероятно, очень страшный) голос. Она очнулась. Упала с карниза и ... повисла в петле. Это был последний расчет жизни с мифом». В похвале Г. И. есть некоторая двусмысленность, ибо расхваленный им фрагмент — явная реминисценция из недавно прочитанных Гулем «Петербургских зим», где не о Цветаевой, но о Блоке говорится: «Как внезапно очнувшийся лунатик, он упал с высоты и разбился».
Так в ответ на это письмо жду как бы краткого подтверждения. Тогда напишу Вам разные разности и поставлю кое-какие вопросы с просьбой на них ответить.
Живется мне скорее тяжко.
Ну значит, «Камбала» идет. Пусть идет, и уж тогда именно в этом «Дневнике» , и если Вам она нравится, то с удовольствием Вам ее посвящу – не от озорства, а в знак дружбы. Только как – Р. Б. Гулю или Роману Гулю?
В этом ли № будет рецензия Юрасова [267] ? Поддайте ему малость жару, чтобы рецензия была лестной. Денежно это важно. Здесь был довольно триумфальный вечер, посвященный «Оставь надежду…» и с «массой» по нынешним временам публики. A Ваше – откровенное – мнение? Или все еще не читали?
267
Рецензия Юрасова на роман Одоевцевой «Оставь надежду навсегда» напечатана в кн. XXXIX «Нового журнала» (1954, декабрь, с. 286-289).
Жму Вашу руку.
И. В. очень кланяется. Она Вам приватно выразится о Вашей – Цветаевской – статье.
Распыленный мильоном мельчайших частиц В ледяном, безвоздушном, бездушном эфире, Где ни солнца, ни звезд, ни деревьев, ни птиц, Я вернусь — отраженьем — в потерянном мире. И опять, в романтическом Летнем Саду, В голубой белизне петербургского мая, По пустынным аллеям неслышно пройду, Драгоценные плечи твои обнимая.( С «Камбалой» 16-е?) [268]
* «Metier» (фр.) - «ремесло».
40. Роман Гуль - Георгию Иванову. 18 июля 1954. <Нью-Йорк>.
18 июля 1954
Дорогой Георгий Владимирович,
Ваше интересное письмо (и одно стихотворение — прелестное) получил в глуши Массачузетса. Большое спасибо. Стих ушел в набор вместе с «Камбалой».Поразмыслив, думаю, что не надо «Камб<алу>» мне посвящать я секретарь редакции, Вы писали обо мне отзыв, я писал о Вас — не стоит дразнить гусей. Повременим, так будет лучше.
268
Стихотворение «Распыленный мильоном мельчайших частиц...» поставлено в «Дневнике (1954)» последним, восемнадцатым (в публикации сбой: вместо «18» стоит «17»), «Камбала» («На полянке поутру...») — под номером 13 («Новый журнал». 1954, сентябрь, кн. XXXVIII, с. 162,160).
Понимаю от души Вашу нелюбовь к «умственному труду». Я жене все твержу, что хотел бы «собак разводить» — чудесная промышленность и оч<ень> симпатичная, но ничего не поделаешь,надо «в общество втираться», хоть и тяжело. Статью Вашу жду к 10 авг. Напрягитесь уж. А то — опять опоздаем. Корректуру стихов пришлю из Н<ью> И<орка>, куда прибуду 26 июля.
О посылке, как получите, напишите совершенно просто и толком: то-то, мол, подошло, то-то, мол, нет — мало, велико, не годится, чтобы знать. Мы постараемся о второй посылке обязательно и обязательно хотим не забыть Ир. Вл. Кстати, сегодня в своем лесном «стюдьо» — взял «Оставь надежду» [269] и насмерть зачитался, оч. завлекательно построено и здорово написано. Прочту запоем. Рецензию устроим хорошую. Если Юрасов не напишет (он хотел), то сделаем иначе — м. б., «своей собственной рукой». [270] Простите, что не выслал еще Ледерплекс. Это потому, что все не были еще в нашем уездном городе — Атол. [271] А тут в глуши нет этих веществ. Но в первый же выезд — я куплю и вышлю.
269
Роман Одоевцевой ««Оставь надежду навсегда».
270
Фрагмент из «Интернационала», переведенного в 1902 г. на русский Я. А. Коцем: «Добьемся мы освобожденья / Своею собственной рукой».
271
Атол (Athol) — небольшой, около 10000 жителей, город в штате Массачусетс, известен под этим названием с 1762 г., первые поселения на этом месте отмечены 1735 г.
О Набокове, даже и не конфиденциально. Я его не люблю. А Вашу рецензию (резковатую) не только помню, но и произносил ее (цитировал) жене, когда читал
272
Из басни И. А. Крылова «Зеркало и Обезьяна» (1816): «Какие у нее ужимки и прыжки!».
273
Надежда Александровна Лаппо-Данилевская, рожд. Люткевич (1874- 1951) — прозаик, драматург, мемуаристка, певица, в 1922 г. нелегально покинула Россию, жила в Польше, с середины 1920-х гг. во Франции.
274
Илья Григорьевич Эренбург (1891-1967) — поэт, прозаик, публицист. Оставаясь русским, затем советским подданным, много времени проводил за границей, преимущественно во Франции. Гуль знаком был с ним еще по Берлину начала 1920-х, несколько раз в самых благожелательных тонах писал как о его стихах («Новая русская книга». Берлин, 1922, № 2; 1923, №1), так и о прозе («Накануне». Берлин 1923,14 окт.), но затем свою оценку произведений Эренбурга и самой его личности резко изменил на отрицательную. В 1955 г. в «Новом журнале» (кн. XL, с. 295-301) опубликована рецензия Гуля «Об "Оттепели" Эренбурга». См. также: Роман Гуль. «Я унес Россию. Апология эмиграции» (Т. I. «Россия в Германии». Нью-Йорк, 1981; Т. 2, «Россия во Франции». Нью-Йорк, 1982).
Ну, конец, крепко жму Вашу руку.
Цалую ручки Ир. Вл.
Ваш Роман Гуль
41. Роман Гуль - Ирине Одоевцевой. 31 июля 1954. <Нью-Йорк>.
31 июля 1954
Дорогая Ирина Владимировна, простите меня, старого дурака, старого олуха, грешен, виноват перед Вами. Виноват оттого, что стояла у меня Ваша книга слишком долго до того, чтоб стать прочтенной. А все потому, что «собак разводить», что «не люблю самый процесс чтенья, с детства». Но что же произошло? А произошло нечто потрясающее. Я взял в руки Вашу книгу («Оставь надежду») в деревне, открыл и... и потерял себя, дорогая Ирина Владимировна, я не мог от нее оторваться, хватали ее попеременно, то я, то жена. Я прочел ее с таким наслаждением, с каким я уже давно не читал ничего. Простите меня, если я скажу архи-глупость и архи-бестактность — я не только потрясен этой книгой, но я и поражен. Как могли Вы написать такую книгу — т. е. — поднять такую сугубо советскую (и в то же время мировую) тему. Я люблю «Даркнесс ат нун» Кестлера, [275] я помню впечатление, произведенное на меня ей. Это впечатление было похоже на то, что было со мной после «Оставь», но в Вашей книге многое — лучше, чем у Кестлера, потому что Вы русская. Ах, какая изумительная, какая верная и какая беспощадно-прекрасная книга! И какая талантливая... Только невероятной нечуткостью и непониманием самой сути сегодняшней главной темы мира можно объяснить, что Ваша книга на иностранных языках не имеет того — БОЛЬШОГО — успеха, которого она заслуживает. Я мог бы Вам многое писать и писать по поводу Вашей книги, но давайте я войду в берега. Одним словом, цалую Ваши ручки — нет, не ручки, конечно, это я раньше целовал Ваши ручки, а теперь — руки, конечно. «И я который раз подряд цалую...», нет, не кольца, нет, а именно руки, [276] написавшие «Оставь». Спасибо Вам. Знаете, если б Вашу книгу написали X, У, или Ц. Если бы ее написал Бунин, она б его прославила на мир. О его «прозрении» было бы написано черт знает сколько всяческих статей. Ведь Вам (если б мы все были и не ленивы и любопытны) надо бы было дать всеэмигрантскую пенсию, обставить Вас подобающе — и установить очередь из несознательных граждан, которых надо бы было каждый день гнать к Вам, чтоб они, остолопы, Вас благодарили. Для порядка очереди надо бы было найти к<акого>-н<ибудь> бывшего квартального надзирателя из старой эмиграции, или еще лучше - милицейского из новой. Я считаю Вашу книгу — событием (настоящим!) в нашей эмигрантской и вообще в русской литературе, ей придется долго жить, ее будут долго и очень долго читать, если, конечно, мир не покроется голубым дымком от водородных бомб...
275
Артур Кестлер (Koestler; 1905-1983) — английский писатель и журналист венгерского происхождения, первоначально ориентированный прокоммунистически, после гражданской войны в Испании занял резко антикоммунистические позиции, ярко выразившиеся в его романе «Darkness at Noon» («Тьма в полдень», 1940).
276
Не совсем точно воспроизведенная (с простонародным произношением слова «целую» — через «а») строчка из стихотворения Александра Блока «Седое утро» (1911): «И я — который раз подряд — / Целую кольца, а не руки...».
К делу. Я говорил с Юрасовым. Сказал ему: — я прочел, но ведь это не хорошая, как Вы говорили, а потрясающая книга. Он говорит, да. Я тоже считаю, я хочу кончить рецензию тем, что вот, мол, новым эмигрантам надо учиться, как писать о сов<етской> России. Но я думаю, что он не поднимет рецензию о Вашей книге, как надо. Я буду за этим следить. И я все сделаю для того, чтобы мы по достоинству оценили Вашу книгу. Будьте спокойны. Сейчас на экземпляр, кот<орый> у меня, — очередь. Рвут на части. Я делаю Вам невероятную рекламу повсюду, трублю везде. Вот сегодня ее прочла советская одна наша знакомая, потрясена, но не понимает — как Вы могли дать такую верную (до мельчайших деталей) и такую глубокую картину Сов<етской> Сути? Расспрашивала о Вас, у нее как раз судьба была немного похожа на Верину, [277] в том смысле, что она имела отношение к искусству, но была вышиблена из-за происхождения. Она говорит тоже — что Вера и все ее окружение — и вся ее судьба — сделаны изумительно. Я пишу очень отрывочно. Это от волнения. Это хорошо, что мм еще умеем волноваться «бесплатно». Вот что хочу сказать. Знаете, что мне нравится помимо всего в книге? Она очень женственна. Во всей своей музыке женственна, и это придает ей большую настоящую прелесть. Когда пишет дама в штанах (не называю наших маститых дам по именам), это нехорошо, потому что у них «мужской» голос. Но у Вас — вся повадка настоящей женственности, и несмотря на все эти большие (по-настоящему, у Вас даже ведь есть подлинные исполнившиеся пророчества в книге! да, да) темы, которые Вы берете и разрешаете, — они окружены музыкой женственности, идущей гл<авным> образом от образа Веры и от всего Вашего изумительного стиля.
277
Вера Назимова — балерина, героиня романа, жена одного из двух главных героев романа, преуспевающего, затем арестованного, советского писателя Андрея Ауганова, вернувшегося на родину из эмиграции.